Гувернантка (СИ) - Страница 2

А покинув столовую, я вдруг вспомнила, что дети это далеко не самое ужасное, с чем я здесь столкнулась: некто подступил ко мне сзади и, обхватив за талию, притянул к себе.

– Лидочка, зайчонок мой, зачем вы носите эти отвратительные корсеты? Все доктора давно уже признали, что это вредно, – шептали мне на ухо, царапая усами щеку.

M-r Полесов-старший собственной персоной – трудно было бы его не узнать. Это первые недели две меня, наивную смолянку, подобное обхождение приводило в шок, а потом я как-то попривыкла. Это стало таким своеобразным ритуалом и нашей маленькой тайной от всего семейства и его жены в частности.

Сейчас, например, я больше изображала голосом возмущение, чем была возмущена на самом деле:

– Георгий Палыч! – вспыхнула я, не без труда размыкая кольцо его рук. И потом только продолжила более мягко: – Кто-нибудь ведь войти может.

Георгий Павлович Полесов, или просто Жоржик, как звали его друзья и родственники, был весьма импозантным мужчиной в самом расцвете лет. Хитрющее выражение лица Мари явно унаследовала от папеньки, лицо это было не лишено привлекательности, что позволяло Жоржику считать себя едва ли не первым дон-жуаном нашей улицы. А особенной его гордостью были усы, которые он старательно подвивал, напомаживал и вообще носился с ними так, как не всякая барышня носится со своими локонами.

– Кто это вас так из моих сорванцов? – Жоржик, блаженно улыбаясь, кивнул на измазанную мою щеку.

– Ваш любимец, как всегда, – отозвалась я, тоже улыбаясь. – Я его наказала, а Мария Георгиевна обещала нажаловаться Елене Сергеевне.

– И правильно сделали, что наказали, зайчонок мой. А об Еленочке можете не волноваться… – Полесов, кажется, принял мой тон за кокетство и, интимно понижая голос, двинулся ко мне.

– Георгий Палыч, мне нужно умыться, – снова увернулась я, благо дверь была прямо за моей спиной.

Право, после его прикосновений мне хотелось не только умыться, но и долго тереть свое тело мочалкой. Меня все еще передергивает, стоит вспомнить, как однажды ночью, едва я поступила в этот дом, я была разбужена оттого, что меня целуют и пытаются задрать ночную сорочку. Уж не знаю, как он раздобыл ключ в мою спальню – я всегда запиралась на ночь. Мне очень хотелось закричать тогда и столкнуть его с себя, но сил моих явно было маловато. И помощи ждать неоткуда: хозяйские спальни в другом крыле, а здесь только слуги, которые едва ли решатся пойти против хозяина. Рассчитывать можно было только на себя, и я, собрав остатки хладнокровия, нащупала на прикроватной тумбочке графин с водой, который тотчас и обрушила на голову Полесова, что его порядком остудило.

Уже утром Жоржик вызвал меня к себе – голова его была перебинтована – и несколько обиженно сказал:

– Вы же понимаете, Лидия Гавриловна, что после… произошедшего я вас более держать в своем доме не могу. Нехорошо вы поступили, право. Драться-то было зачем?

Я подобного разговора ожидала, потому приготовилась:

– Отчего же не можете? – изумилась я. – Очень даже можете, потому что, если я потеряю это место, то Елена Сергеевна в тот же день получит по почте ваши записки, которые вы имели неосторожность писать мне. Боюсь ей очень не понравится содержимое.

Елена Сергеевна, супруга Полесова – тихая, добрая и покорная женщина, родившая ему пятерых детей. Пятой была Лёлечка, которая, слава Богу, в мое распоряжение пока не поступила. Так вот, по непонятной мне причине Полесов как огня боялся, что Елена Сергеевна о его многочисленных похождениях узнает.

Вот и сейчас, услышав, что я сохранила его записки и собираюсь пустить их в ход, он немедленно побледнел и замотал головой, тут же изменив решение о моем увольнении.

В результате я получила прибавку к жалованью, а на ночь теперь подпирала дверь стулом, который обязательно опрокинется, если дверь откроют снаружи. Но особенных посягательств на мою честь с тех пор больше не было, а маленькие вольности я ему прощала, предпочитая с Полесовым не ссориться.

Возвращалась в столовую я очень осторожно – глядя себе под ноги, внимательно осмотрев стул и даже подняв взгляд на потолок. Дети с самым невинным выражением лиц доедали завтрак.

Значит, просто соль в кофе, либо сахар в яичнице. Я сделала маленький глоток из чашки и удовлетворенно улыбнулась – соль.

Как было сказано, я жила у Полесовых в гувернантках уже три месяца. До меня детьми занималась совсем юная истеричная бывшая гимназистка – у меня имелись подозрения, что истеричной она сделалась как раз в процессе работы. До нее была, кажется, какая-то пожилая сердобольная англичанка, потакающая детям во всем и, как следствие, неимоверно разбаловавшая их.

Впрочем, баловали этих детей все. Не помню дня, чтобы хозяйка дома, Елена Сергеевна, не упрашивала меня слезно «отпустить деточек сегодня пораньше», а раз в неделю, как минимум, так и вовсе заявляла, что дети «света белого не видят, круглые сутки за учебниками», потому сегодня она забирает их на весь день и ведет гулять. Это притом, что субботу и воскресенье дети и так не учились.

И все же кое-чем я гордиться могла: Митрофанушка хоть и писал по-русски с позорными орфографическими ошибками, зато худо-бедно, но строил уже фразы на немецком – ведь поводов наказывать себя зубрежкой языка он давал достаточно.

С близнецами, к счастью, проблем было меньше всего. Да, они и трех минут не могли высидеть спокойно, постоянно отвлекались, спорили, а то и норовили подраться, но зато и заинтересовать их уроком было куда проще, чем старших детей. Правда и мне приходилось напрягать все свои таланты и устраивать театр одного актера, когда, например, я рассказывала о рыцарях-крестоносцах. Но, право, это стоило того, чтобы близнецы слушали меня с горящими глазами и забыв обо всем на свете. Вот с точными науками было сложнее – хоть на одной ноге прыгай, арифметика от этого интересней не станет. Первые месяца полтора я билась, что рыба о лед, не зная, как внушить мальчишкам всю важность арифметики, пока не догадалась вдруг на одном из уроков истории заметить как бы невзначай, что любимые их полководцы Суворов и Кутузов добились таких высот исключительно благодаря знаниям в математике и стратегии. А спустя пару дней я услышала, как Конни, заводила среди братьев, вполголоса наставлял Никки:

– Я знаю, что скукотища! Но пойми ты, что без счетов в армию не возьмут!

– А, может, она врет все, может, и возьмут… – слабо возразил Никки.

«Она» это я, их любимая учительница.

– Да не, не врет. Мари тоже так сказала.

Ну да, Мари это непререкаемый авторитет, разумеется.

– Значит, надо… – тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: – Да ничего я не понимаю! Цифры все какие-то… а это что за знак?

Конни тоже вздохнул:

– И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и еще раз спросить.

– Что – прямо при Мари?! – ужаснулся Никки.

– Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари… с нею было тяжелее. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего-то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще-то Мари была девицей очень неглупой – сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев точными цитатами из Ницше и Карла Маркса, и раз за разом пыталась доказать, что православие – ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру – ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по-французски она говорила едва-едва, это притом, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно ее выводить в высший свет московского общества.

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания: сочетать ярко-алую атласную блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на бал.