Гусариум (сборник) - Страница 88

Савелий Игнатьевич заволновался. Чужаки разговаривали на какой-то тарабарщине.

Человек в эполетах выступил вперёд. Проигнорировав рабочего и оглядев погоны Мякишева, он, вращая глазами, с недоумением спросил на странном языке:

–  Кетву бонсан, дкельармэ? [15]

Поручик, вытянувшись, отчеканил в ответ:

–  Мэрюс! Колон досансуасантруа дёгуниб [16].

Незнакомец удовлетворённо кивнул, словно ждал такого ответа, и требовательно вытянул руку.

–  Бон, – сказал он поручику. – Диси вузэт каптиф. Вотрэпэиси виф… Сивлетубонёр [17].

–  Пердесёмаскарад, лёфранс этанантант бьянкомну [18]… – недовольно начал Мякишев.

Но человек в эполетах покачал головой, решительно ударил себя в грудь, на которой сверкала медная бляха, и резко перебил его:

–  Нузавон даменэ каптифс деванлекомт дедюронель [19].

–  Киавудоне сёдруа эсетордр? [20]– отрывисто поинтересовался у чужаков Мякишев, нащупывая на боку ножны.

–  Лёмарешаль дюк детревиз! [21]– выпрямившись, гаркнул в ответ солдат.

Ряженые солдаты угрожающе вскинули ружья.

– Кто это такие? Что за язык? О чём они говорят? – с тревогой оглядывая странных незнакомцев, спросил Савелий Игнатьевич.

Поручик ещё спросил о чём-то и, поморщившись, отдал саблю. Вернувшись к рабочему, Мякишев растерянно сказал:

– Язык – французский. Не могу поверить… Эти ненормальные люди… утверждают, что принадлежат к четвёртому корпусу армии его величества императора. Их старший, по имени Шарль-Франсуа, заявляет, что мы с вами арестованы. Он не причинит нам вреда, но у него приказ – доставить нас к своему командующему…

Мякишев криво усмехнулся и уточнил:

– К королю Неаполитанскому.

Савелий Игнатьевич растерялся от неожиданности.

– Чушь какая-то… К какому королю? Какого ещё императора? Бывшего самодержца Романова, что ли? Смещённого год назад? Или брата его… как его звать-то… Константина?

– Ни того, ни другого.

Мякишев ещё раз оглянулся на людей в странной одежде. Потом наклонился к рабочему и прошептал на ухо:

– Похоже, я был прав. Мы каким-то образом перенеслись в настоящий восемьсот двенадцатый год. Речь о Наполеоне Бонапарте Первом, императоре Франции.

– Глупость какая-то. Невозможно! – Савелий Игнатьевич решительно замотал головой. – Наполеон… Да он же умер давно! Мы это в школе учили. В тринадцатом году это на любой открытке было написано… Умер Наполеон, и всё его войско – тоже.

– Значит, не умерли, – убеждённо возразил Мякишев. – Получается, что здесь, где мы с вами находимся, Наполеон жив, и по-прежнему правитель Франции, Египта и половины Европы. К настоящему времени, напомню, захвативший Гродно, Смоленск и Москву и стоящий здесь со стотысячной французской армией.

– А Кутузов что же? – растерялся Савелий Игнатьевич.

– Кутузов…

Поручик задумался и ответил не сразу.

– Если я всё правильно понимаю и это не фантом, фельдмаршал с графом Ростопчиным сейчас втайне от Александра I отступают по Казанскому тракту. Туда же уходят обозы со всем, что удалось вывезти из города. Ну а Москве… Москве суждено сгореть, превратиться в головешки. После чего армия «двунадесяти языков», оставшись без еды и зимних квартир, будет наголову разбита под Березином… А величие Франции навсегда обратится в прах, и миром станет править Англия… Всё решено; письмо Ливена уже идёт к Гарденбергу. Смотрите… Да глядите же!

Взяв рабочего за плечо, поручик развернул его. Резко дёрнулись солдаты. Печные трубы выделялись над низкими домами изломанной чёрной линией, а за ними разгоралось багровое пламя.

Опять налетел ветер, и Савелий Игнатьевич уловил в воздухе запах гари.

– Смотрите! Вы видите? – крикнул поручик. – Город уже пылает с трёх сторон! Ещё чуть-чуть – и мы с вами здесь тоже заживо поджаримся.

– Тогда надо что-то делать… тушить, – Савелий Игнатьевич озирался по сторонам.

– Тушить? Да вы в своём уме? – Мякишев выразительно на него посмотрел. – Тут и сто пожарных расчётов не справятся. К тому же из города по приказу Ростопчина вывезли все пожарные трубы… – Он помотал головой. – Нет, это уже дело решённое. Москва сгорит и станет пирровым триумфом для французов.

Рабочий с тоской оглядел красивые здания вдоль улицы. Вспомнил ряды книг в библиотеке и с тяжёлым сердцем кивнул.

– Ладно, вы правы. Но тогда мы должны пробиваться к своим.

– Боюсь, не получится. – Мякишев покачал головой. – Если здесь всё такое же, как было в настоящем восемьсот двенадцатом году, то ближайший отсюда русский корпус – казаки Милорадовича. Но с ними сейчас сражается кавалерия Мюрата. Мы с вами отрезаны, Савелий Игнатьевич… отрезаны надёжно.

Тем временем солдат в канареечных штанах выступил вперёд и, положив руку на саблю, раздражённо буркнул:

–  Лётам эпё, нотр буф этанто. Свивэ нуту, синон жвэ ву бранлэ убюшэ! [22]

– Что он сказал? – встревожился Савелий Игнатьевич.

– Сказал, что, если мы сейчас же не пойдём вслед за ним, нам будет очень плохо, – ответил поручик сквозь сжатые зубы.

Савелий Игнатьевич попятился.

– Куда? В плен? К захватчикам? И вы, офицер, так спокойно говорите об этом?

– А вы? – вскинулся Мякишев. – Разве это не ваша партия выступала против войны?

– Лично я на собрании был за затягивание переговоров, – угрюмо ответил Савелий Игнатьевич. – И за агитацию в немецких войсках.

– Интересная позиция!

– Не хуже вашей, – парировал рабочий. – Признать, что фронт давно сдох. Или упорно делать вид, что это не так, укладывая новых Тимох в галицкую глину под песни союзников о дружбе, за английские и французские интересы…

Мякишев махнул рукой и устало потёр глаза.

– Простите. Наверное, я слишком устал. Сдача Эрзерума [23]плохо на меня подействовала. Идти в плен мне нравится не больше вашего. Но вы же сами не хотели стрелять в людей в чужой форме… а теперь уже поздно.

Савелий Игнатьевич с опаской взглянул на ружья в руках «синих». Молодые солдаты, совсем мальчишки, только лица уж очень серьёзные.

– Допустим, вы правы. – Рабочий повернулся к поручику. – Тогда скажите, как, по-вашему, эти французы с нами обойдутся? Как в Севастополе в Крымскую? Или как германцы в Галиции? Знаете, мне доводилось слышать про лагерь для русских пленных, Талерхоф… Говорят, там творится что-то жуткое.

– Я не знаю, – поручик честно пожал плечами. – Надеюсь, ничего страшного не случится. Через полгода будет Малоярославец, а потом – Березино. Армию Наполеона разобьют и нас обменяют на французских пленных. В крайнем случае, мы потеряем личные вещи. Что у нас в карманах ценного?

Поручик деловито ощупал на себе одежду.

– Так… Портсигар, сахар. Ещё какая-нибудь ерунда. С маузером они всё равно не разберутся. Стоит ли это того, чтобы рисковать жизнью? Ну так что? Идёмте?

– Да… наверное, вы правы.

Савелий Игнатьевич с тоской посмотрел на багровеющее небо, вздохнул и, согласно кивнув, зашагал вниз по улице. Французы, рассыпавшись неровной шеренгой, двинулись за ними.

Первые шаги давались с трудом, потом стало легче. Можно было не обращать внимания на острые штыки… И на странный язык, на котором разговаривали между собой чужаки. Впереди вызывающе маячили жёлтые штаны сержанта. Покачивались старинные ружья, позвякивали сабли о мостовую. Происходящее казалось каким-то ненастоящим. Игрушечным. Вроде бы это был плен. А вроде – и нет.

Потом улица сделала поворот, и Савелий Игнатьевич увидел впереди разбитый воз. Вокруг него лежали разбитые бутылки, но среди них были и целые. Солдаты, шумя, бросились рассовывать бутылки по карманам синих мундиров.