Гусариум (сборник) - Страница 83

– Стачка, – завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.

– Вот я и говорю – птичка… Тьфу, стачка то есть.

Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:

– Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?

Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:

– Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.

– А? – Солдат нелепо оттянул мочку.

– С ухом чего, спрашиваю!

Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:

– Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.

Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:

– Как раз после Петрова дня, на Стожары [9], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу – летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу – матерь честнáя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз – и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.

Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал:

– Не зря бабке Ефросинье перед войной свина отнёс. Всё верно насоветовала. Загнёшь деревце в лесу – вернёшься живым. Вот теперича леволюцию доделаем, и поеду к себе домой, в Мохнатки. Женюсь на Таньке. С контузией теперь, понятно, обратно на фронт не возьмут. И слава те господи! – Парень истово перекрестился. – Как есть, сила крестная уберегла. Надо бы и батюшке в церковь занести. В благодарность за то, что молился за меня…

– Ты это брось, – сурово погрозил пальцем Савелий Игнатьевич. – Что это ещё за вредные пережитки и суеверия? Или у вас там пороси, как крапива, растут? Небось с сестрёнками-то раньше голодал?.. Молчишь? По глазам вижу, что голодал.

Парень, почесав рукав со споротыми нашивками, пожал плечами. Савелий Игнатьевич в сердцах махнул рукой.

– Олух ты, Тимоха! Тебе бы учиться надо, дремучий ты человек. А не по колдунам бегать… Нету бога. И чудес тоже нет. А есть дружба, честность и упорный труд. Уяснил?

– Уяснил, – тут же радостно расплылся в улыбке Тимошка. – Нету – ни бога, ни ведовства. А значит, когда колдунья, бабка Ефросинья, в следующий раз капусту клянчить зайдёт – перетопчется…

– Вот то-то же.

Савелий Игнатьевич, глядя в потолок, задумчиво покачал головой и развёл руками:

– Ты вот сам подумай, Тимоха. Жизнь – она ведь не с неба падает и не готовая нам даётся. Она вот этими мозолистыми руками делается… По крохам, по кирпичику. Нам, если так подумать, сейчас не церкви, а школы и ремесленные училища открывать нужно.

– Эй, безбожники, – послышался из тёмного угла голос, заставивший обоих вздрогнуть. – Вы меня кормить сегодня будете, или как? Либо отпусти́те – либо поесть чего-нибудь дайте, в конце концов!

Савелий Игнатьевич, нацедив в кружку воды, с кряхтеньем поднялся и направился к клети, где раньше хранился дворницкий инвентарь.

С той стороны стоял стройный человек в офицерской форме. В сумраке на его плечах золотом блеснули поручицкие погоны.

На вид офицеру можно было дать лет тридцать. Лицо гладко выбрито, а подстриженные усы придавали ему слегка смущённое выражение. Щека пленника была испачкана сажей, и он исподлобья смотрел на рабочего.

– Ну, чего тебе? – спросил Савелий Игнатьевич.

– Водички бы… горло промочить, – хрипло отозвался офицер.

Савелий Игнатьевич протянул кружку сквозь прутья. Пленник, двигая кадыком, жадно выпил воду. А потом неожиданно вцепился руками в ржавые штыри и, прильнув к решётке, зашептал:

– Слушайте, ну будьте же, наконец, человеком. Чего вам стоит? Отпустите. Говорю же я вам, ничего плохого не задумывал. Спешил домой к сестре. Просто хотел срезать дорогу…

Савелий Игнатьевич, помедлив, вздохнул… И, глядя на офицера, развёл руками.

– Не могу. Извини. Таков революционный порядок. Газовый завод – объект особой важности. А ты, уж прости, человек случайный, незнакомый…

Глаза офицера в темноте блеснули.

– В городе сейчас неразбериха, – продолжал Савелий Игнатьевич. – Стреляют. Сам посуди, откуда мне знать, что у тебя на уме? Может быть, ты вообще немецкий шпион? Может, ты завод взорвать хотел?.. Нет, прости. Не могу.

Савелий Игнатьевич покачал головой и направился обратно. Но не успел он отойти на несколько шагов, как в спину ему донёсся тихий голос:

– Может, вы денег хотите? У меня есть. Могу дать…

Савелий Игнатьевич остановился и резко развернулся. Поручик побледнел и отступил под его взглядом.

Рабочий нахмурился.

– Ты что же… Хочешь, чтобы я доверие своих товарищей продал?

Тимоха позади затаил дыхание. Савелий Игнатьевич говорил тихо, но каждое его слово вбивалось, как холодный пресс в деталь:

– Ты что предлагаешь, аспид? Чтобы я за деньги обманул тех, кто мне доверился? Чтобы я предал, значит, революцию, товарищей по партийной ячейке и лично товарища Лациса, который меня сюда наблюдать поставил?.. Ты это мне предлагаешь? Не будет этого, мышиная твоя душа!.. Слышишь?!

Поняв, что кричит, Савелий Игнатьевич замолчал на полуслове.

– Простите, – тихо отозвался из сумрака пленник. – Повсюду вымогают, вот и я тоже… замотался, наверное. Две недели – уже и не надеялся честных людей встретить.

Выйдя к ржавой решётке, офицер устало потёр рукой глаза и глухо сказал:

– Железнодорожные служащие совсем озверели… Пока с Кавказа добрался, не поверите – истратил двести рублей на одни билеты. Три месячных жалованья … и так по всей стране…

Он поднял глаза на рабочего и тихо предложил:

– Может быть, просто забудем это?

– Что значит «забудем»? – Савелий Игнатьевич тряхнул головой. – Ловко вы, значит, эксплуататоры трудового класса, устроились. Чуть что – сразу «забудем». Нетушки.

Рабочий рубанул ладонью воздух и подытожил:

– Решено. Завтра же, утром, отведу тебя в ЧК. Там разберутся, что ты за птица. Если правду говоришь, отпустят. А если нет – тогда извини. Революционное время.

– А зачем тянуть до утра? – вскинулся офицер. – Ведите сейчас.

– И отведу!

– Ведите. Всё равно конец один…

– А вот возьму и отведу, – упрямо повторил рабочий. – Эй, Тимоха!

Он обернулся к столу. Долговязый парень захлопал глазами:

– Чаво?

– Чаво, чаво… Давай ключи! И винтовку заодно прихвати. Будем пленного выводить.

Тимоха, позёвывая, встал рядом, держа винтовку в руках и покачиваясь, а Савелий Игнатьевич загремел ключами. Решётка со скрипом открылась.

– Выходи, ваше благородие.

Офицер шагнул в каморку, но Савелий Игнатьевич придержал его за плечо.

– Погоди…

Он повесил себе на плечо деревянную кобуру и, поправив её, кивнул:

– Теперь – можно.

Дверь открылась в ночную черноту, и в лицо ударил холодный порыв апрельского ветра.

Савелий Игнатьевич плотно запахнул пиджак и спустился по ступеням, на которые падал скупой свет фонаря. Потом повернулся к Тимохе и распорядился:

– Значит, так. До моего возвращения остаёшься за старшего. Никого в пятый газгольдер не пускать, кроме меня и товарища Лациса. Понял?

– Есть не пускать! – улыбнувшись, гаркнул Тимоха, приставив к плечу винтовку. – Служу трудовому народу!

– Пошли, – повернувшись к арестованному, сказал рабочий.

Они двинулись в сторону массивных заводских корпусов, где скупо светили желтоватые огни. Поручик, понурив плечи, шёл впереди. Под ногами хрустели обломки угля.