Гусариум (сборник) - Страница 48

– Мне бы спирту… – прохрипел старшина. – Там вроде оставалось чуток во фляжке…

Конакбаев свинтил колпачок и поднес горлышко фляги ко рту умирающего. Тот сделал глоток, закашлялся, и спирт потек у него по щекам, мешаясь с кровью.

– Не принимает нутро… Значит, всё, конец, – растянул он губы в улыбке, похожей на оскал. – Отбегался Нечипорук… Ты возьми парабеллум, лейтенант, пригодится еще… И документы…

Он вытянулся всем своим кряжистым телом и затих.

– Отмучился, – Конакбаев грязной ладонью попытался опустить покойнику веки, но глаза упрямо открывались. – Аллах акбар…

Совсем рядом раздалась чужая речь. Сергей повернулся и увидел буквально метрах в тридцати усатых солдат в синих с белым мундирах и высоких киверах с красными султанами.

–  Poddaj się, rosyjskie psy! – орали они, целясь из длинных ружей с примкнутыми штыками. – Rzuć broń, psia krew! [7]

– Сам поддайся, – вынул Колошин из теплой еще руки старшины парабеллум. – Русские не сдаются!..

Он стрелял прямо в разинутые усатые рты, чувствуя, как каждый выстрел болью отдается в голове, орал что-то матерное, ожидая, что сейчас, вот сейчас… И вдруг поляки побежали!

Последнее, что лейтенант увидел перед тем, как провалиться в темноту, были бородатые всадники на лохматых конях, с гиканьем настигавшие бегущих польских солдат и остервенело рубящие их саблями.

«Странно, почему и те, и другие в синем [8]…» – успел еще подумать он.

Тяжелые, набрякшие дождем облака плыли по серому небу. Совсем как тогда, в октябре 1941-го, когда остатки минометного взвода лейтенанта Колошина вышли к Утицкому кургану. Всё кругом покачивалось, плыло.

«Всё кончилось! – обрадованно подумал Сергей и сделал попытку подняться. – Я вернулся! А может, мне вообще всё это привиделось? И Бородинское сражение, и вообще…»

Он попытался привстать, но кто-то мягко, но надежно удержал его.

– Лежите, ваше благородие, лежите. Нельзя вам прыгать – ранетые вы.

Лейтенант повернул стреляющую болью голову и увидел рядом с собой давешнего мужика-кашевара.

Оказывается, он лежал на дне какой-то телеги, которой, сидя на облучке, правил ополченец.

– Как я здесь оказался?

– Да подобрали вас казаки, ваше благородие, в лесу и в лазарет свезли. А тут я… Видали, – кашевар продемонстрировал перебинтованную руку. – Меня тож зацепило чуток. Чуть руку не отняли, ироды, но я не дался. Есть у нас в деревне бабка одна – она мертвого с того света вытащить могет, не то что руку поправить. Травками пользует, все ее ведьмой за глаза кличут…

– Куда мы едем?

– Да говорю ж: в деревню мою. Вы, барин, без памяти были, а признать вас никто не мог – ни полка, ни имени, ни бумаг, письмо одно за пазухой… Даже хранцузским шпионом лаялись! Вот я и думаю: раз вы такой никому не нужный получаетесь – свезу к себе в Щелкову. Поправитесь, на ноги встанете и догоните своих…

– А там один я был? – перебил Сергей словоохотливого мужика. – Такого… Раскосого не было? Нерусского на вид?

– Не-е, никого не было, – подумав, сказал ополченец. – Казаки, конечно, на вид почитай все нерусские, да и раскосых среди них чуть ли не кажный второй, но гусаров ваших не было.

«Может, живой остался? Дай бог тебе, Насыр, выжить…»

– Вы дремлите, барин, дремлите, – посоветовал мужик, поддернув вожжи и чмокнув губами. – Дорога долгая – вкруг Москвы поедем, а сон – он дело пользительное. Любую хворь лечит… И всё ведь по-вашему получилось: и хранцуза побили, и Москву-матушку, говорят, сдадут… Эх, Рассея… Дай Господь, чтобы и остальное по-вашему вышло…

«Выйдет, – думал Сергей, задремывая под мерный говорок мужика. – Всё так и выйдет… Только вот есть ли мне место в этом мире? Таком чужом и таком родном…»

Ан нет, братцы, не вы одни Бонапарта из России выпроваживали! Вас послушать – так судьба всей Европы решалась в двенадцатом году на Старой Смоленской дороге. Это коли послушать. А коли посчитать всех, кто сейчас у камина рассказывает дамам и девицам, как плечом к плечу со славным нашим Давыдовым, служа под его началом, гнал французишек вон, то образуется войско, коему в тех партизанских лесах бы не поместиться. Я сам слушал шестерых и от души наслаждался их враньем. Иной тем лишь и послужил Отечеству, что записался в Тверское ополчение и гнал врага, не покидая родового своего имения…

Вы, братцы, хвастаетесь тем, как воевали на суше. А я вот на воде с Бонапартом воевал, хотя никакой не моряк, плаваю не лучше топора, а фрегаты, корветы и прочие дома под парусами видал до того разве что на расстоянии в четверть версты. Особого доверия они мне не внушали – неповоротливы, во всем зависят от ветра, то ли дело конный строй! Я даже на лодках-то катался всего раз или два, в имении приятеля моего, тульского помещика Скворцова. Может статься, именно потому во время морской нашей кампании избрала меня фортуна для некого весьма странного дела.

Но тут надобно признаться в том, что сам-то я гусар. Иначе черта с два поймете вы, какая аристотелева логика владела мною в ту диковинную ночь, когда я, ставши капитаном поневоле, вел по совершенно не знакомой мне протоке, отдавая команды, смысла коих сам не разумел, самое славное судно российского шхерного флота, нумер оного позабыл, а имя ему, известное по всей Балтике, было – «Бешеное корыто».

Я служил в черных гусарах… ага, признали наконец за своего! И по сей день оставался бы я в нашем замечательном Александрийском полку, но был несчастливо ранен в сражении у Фридланда, том, где треклятый Бонапарт ловко подловил на ошибке нашего не менее клятого всеми чинами, от барабанщиков до полковников, Беннигсена. Когда бы Беннигсен, которого после виктории под Эйлау уже именовал хор льстецов победителем Наполеона, не загнал нас на открытое место, в то время как противник наш Ланн умело спрятал свой корпус за холмами и в лесу, да не сбил нас, как овец, в кучу там, где речка Алле делает излучину, оставив нам только один путь для отступления – через фридландский мост, а было нас там – на правом фланге три пехотные и две кавалерийские дивизии, да на левом две пехотные и одна кавалерийская дивизии с шестью батареями… Эх, да что вспоминать…

Только и радости было, что мы, александрийцы, спозаранку загнали французов в Сортолакский лес и продержали их там довольно долго. Но уже днем там заварилась такая кровавая каша, что вам и не снилось. Горько рассказывать, как мы отступали и жгли переправы. Там-то меня и поймали две пули, да обе – в левое колено.

Итогом позорного поражения нашего был Тильзитский мир с Бонапартом. Но я о нем узнал с большим опозданием – пока меня везли на телеге, кое-как перевязав колено, сделалась со мной страшная горячка, и очнулся я от нее уже в Риге, куда доставили многих наших раненых и роздали по обывательским домам. Тильзит и Аустерлиц – вот два имени, которые меня и мертвого поднимут из могилы, едва услышу с того света, что вновь они грозят России…

Семейство, в которое меня поместили, состояло из главы, достойного и богатого купца, взявшего в жены местную дворяночку, детей их – восьми душ, каких-то старух-родственниц, а также молодой вдовушки Минны, сестры супруги купеческой. Надо ли говорить, с каким усердием ухаживала за мной Минна и какими страстными взорами обменивались мы, полагая, будто нас никто не видит. За взорами последовали и поцелуи, я потерял голову, но Минна была умнее и сметливее меня.

– Друг мой, – сказала она, когда я, уже наловчившись ходить при помощи костылей, вышел вместе с ней в сад. – Рана твоя не позволит тебе более служить в гусарах, и ты принужден будешь, выйдя в отставку, поселиться в имении своем в ста двадцати верстах от города, который даже добрый герр Шварц, что учит маленького Фрица математике, черчению и географии, не смог отыскать на большой карте. Подумай, надобно ли тебе губить свою молодость в сибирской глуши?