Гусариум (сборник) - Страница 46

– Сиди, сиди, – он присел на валяющееся у костра бревешко и протянул к огню руки: ранняя осень перестала кокетничать – к ночи посвежело совсем не по-летнему. – Что варишь?

– Да кулеш, ба… ваше благородие. Простецкая еда, но сытная.

– А меня не угостишь? – Лейтенант почувствовал голодное бурчание в животе.

– Дык, не понравится, наверное… ваше благородие, – мужик справился с непривычным обращением. – Еда-то мужицкая, без выкрутасов.

– Понравится, – улыбнулся Колошин. – С утра ничего не ел.

– Так это мы мигом! – Мужик вытащил откуда-то обширную глиняную миску с щербатым краем и деревянной ложкой навалил туда своего варева, что называется, с горкой. – На здоровьечко, барин! То есть ваше благородие.

Лейтенант ел обжигающую густую кашу из непонятной крупы, щедро приправленную салом, закусывал черным ноздреватым хлебом, и ему казалось, что лучших деликатесов ему в жизни не попадалось. Куда там ресторанным разносолам! Круто посоленный кулеш, припахивающий дымком, дал бы сто очков вперед любому из них.

– Вкусно? – Мужик умиленно глядел на уминающего его стряпню «барина» и, казалось, никак не мог поверить, что его простецкое, далекое от кулинарных изысков блюдо может понравиться офицеру.

– Что ты тут делаешь? – Сергей с сожалением оторвался от еды. – Сражение же завтра.

– Так ополченцы мы, – развел руками кашевар. – Аж из-под самих Мытищ сюда пришли с барином нашим, графом Бобринским.

Видимо, за всю свою жизнь не покидал он родных мест, раз недалекое, в общем-то, путешествие считал чем-то выдающимся. Колошин со стыдом вспомнил, что читал об ополченцах той Отечественной войны и даже картинку видел с точно таким же мужиком с православным крестом на картузе. А потом подумал, что пеший переход почти в двести километров в те времена, не знавшие ни поездов, ни автомобилей, был настоящим подвигом.

– Побьем супостата, ваше благородие? – с надеждой спросил задумавшегося офицера ополченец. – Не пустим Бонапартия, прости господи, имечко бесовское, в Москву-матушку?

– Побить – побьем, – ответил Сергей. – Как не побить, когда вся земля русская поднялась как один человек? Но Москву придется отдать.

– Как так, батюшка?! – отшатнулся мужик, крестясь. – Неужто взаправду отдадим? Как же жить тогда? Наша же она искони была! Татарам – и то не отдали, а хранцузам отдадим?

– Отдадим, но не надолго. Сил уже не будет у Бонапарта ее удержать – вернется назад, как побитый пес. А мы его гнать будем по пятам и затравим в самом логове, – он чуть было не ляпнул «в Берлине», но вовремя прикусил язык. – В Париже.

– И то ладно, – облегченно вздохнул ополченец, даже не удивившись, откуда такие данные у ночного гостя и не усомнившись ни на секунду в его правоте – народ тут еще полностью доверял всякой власти. – Значит, не зря завтра кровушку прольем…

Сергей посидел еще у костерка, поговорил со словоохотливым мужиком о том о сем и возвратился к своим, не находящим места от волнения за командира. Да не с пустыми руками: ополченец напоследок расщедрился и отдал «барину», развеявшему его сомнения, весь котелок каши и початый каравай хлеба.

– Покорми уж там своих солдатушек, батюшка. Тоже, поди, голодные. Для вас ничего нам, православным, не жалко. Нам, сиволапым, что – только вас, служивых, поддерживать. Мы на большее и не годимся – ружжо, почитай, у каждого пятого, а остальные – кто с чем. Кто с рогатиной, кто с вилами, кто с бердышом прадедовским, а кто и просто с дубиной. На вас вся надежа, ваше благородие. Храни вас Господь…

– Что будем делать, товарищ лейтенант? – спросил Нечипорук, управившись со своей долей чудесно добытой пищи, облизав алюминиевую ложку и спрятав ее за голенище сапога. – Завтра тут мясорубка будет еще та, а у нас – два ствола на четверых. Да два миномета. Покрошат нас в капусту.

– Завтра и увидим, – ответил лейтенант, заворачиваясь в ватник и подкладывая под голову «сидор». – Действовать будем по обстоятельствам. Всё равно до сражения нам отсюда не выбраться. А там видно будет.

– Пост выставить?

– Да кому мы тут нужны? Война еще ведется по рыцарским правилам, языков брать не принято. Набредет если кто на нас: вы – ополченцы, я ваш командир. Всё ясно?..

– Так точно, товарищ лейтенант. Но я всё равно подежурю. Мало ли что.

– Дело твое… – пробормотал Сергей, проваливаясь в глубокий сон…

Проснулись они от грохота, раздававшегося, казалось, одновременно со всех сторон.

– Началось, похоже! – прокричал Нечипорук в ухо командиру. – Ишь, как шуруют! Почище нашей заварушки будет! Я тут местечко нашел – всё, как на ладошке видно!

С опушки леса, находившейся на некотором возвышении, плавно перетекающем в высотку, господствующую над окружающей местностью, было видно действительно лучше, чем с той полянки, где они ночевали.

Солнце вставало, заставляя стремительно таять утренний туман, предвещавший ясный денек, и в его розово-золотистом еще свете, насколько хватало глаз, медленно двигалась пехота и кавалерия в разноцветных мундирах. Вскипали белоснежными султанами дымы, изрыгаемые пушками, сверкали отточенными иглами штыки и сабли, реяли цветные знамена…

– Эх, красиво воевали! Не то, что мы – больше пузом по грязи, – завистливо вздохнул Нечипорук, протягивая командиру половинку бинокля. – Поглядите, товарищ лейтенант.

– Что ж ты не сказал, что у тебя бинокль есть? – возмутился Сергей: его собственный, положенный по командирскому его положению, остался «на той стороне», в другом времени.

– Да это разве бинокль… Разбитый он, подобрал в качестве трофея… Но кое-что видно.

Цейсовские линзы прибора оказались в порядке, но призмы внутри, видимо, сорвались с креплений, и изображение дрожало, но поле боя тут же приблизилось, и можно было различить даже мелкие детали мундиров солдат, отсюда кажущихся муравьями. Основная часть поля заволакивалась дымом, поэтому Сергей с сожалением перенес наблюдение на юг, к деревеньке, возле которой, под цветными знаменами с косым андреевским крестом, строилась пехота в темно-зеленых мундирах и белых штанах. Он совершенно четко различил белое с красно-черным крестом, желтое с черно-синим [4]… На первый взгляд тут было несколько полков пехоты.

– Вот же, блин, воевали! – возбужденно дышал в ухо махорочным перегаром Нечипорук. – В наше время попробуй собери в одном месте столько пехоты – враз тяжелой артиллерией накроют или пикировщиками причешут! Да и смысла-то в низине такую тучу народа собирать – высоту нужно занимать, высоту!

Высотка действительно была почти свободна.

– Бегут! – Старшина толкнул Колошина в бок локтем – он обладал поистине орлиным зрением: от деревни действительно бежали солдаты в сплошь темно-зеленых мундирах и киверах без султанов, огрызаясь на ходу ружейным огнем. – Ну, сейчас будет заваруха!

В бинокль было видно, что с юга в деревню входят войска, еще полускрытые не рассеявшимся до конца туманом. Цвета знамен и мундиров было не разобрать, но вряд ли это были русские [5]. А когда от деревни по русским полкам был открыт ураганный артиллерийский огонь и те, дрогнув, принялись медленно отступать на высоту, сомнений больше не осталось.

А потом поле, оставленное русскими, запестрело от чужих мундиров – преимущественно синих и белых. Особенно сильно наседали на огрызающиеся плотным ружейным огнем русские каре всадники с пиками, украшенными бело-красными флажками.

– Поляки, что ли? – недоуменно спросил старшина. – Разве они за французов воевали?

– Поляки воевали на обеих сторонах. Это польские уланы.

– Чудеса… недаром Владимир Ильич называл Польшу политической проституткой, – блеснул политподготовкой Нечипорук.

– Не было тогда Польши, – вздохнул Сергей. – Разделили ее еще в восемнадцатом веке между Австрией, Пруссией и Россией. Наполеон обещал полякам восстановление их государства, вот они и сражались за него. Ну и из давней ненависти к России.