Гумбибум и два Эрнеста - Страница 1

Когда гражданин Миленин Леонид Сергеевич, проживающий в квартире номер четыре дома девять дробь два по проспекту Космонавтов, наконец, уяснил, что я не сон и не зеленый чертик, он поинтересовался моим именем, услышал, вздрогнул и спросил, нельзя ли меня называть просто Гумбибумом. "Пожалуйста, пожалуйста", — ответил я. Дело есть дело. Хоть кулаком крестись, лишь бы деньги платил — так здесь, кажется, говорят. Кстати, не вижу смысла в обычае осенять себя крестом, но на Леонида Сергеевича я бы перекрестился. Он был четвертым в моем списке и первым, кто еще не отбыл в отпуск, а только собирался. Поймите меня правильно: зона моих полномочий на этой планете ограничена данным городом. Конечно, и в отпуске клиента не оставят без внимания, но почему прибавку за прилежание должен получить не я? Тем более, дело наше тонкое, на каждой планете свой подходец, ночи напролет за литературой, а Пуппи тоже живая, ей в драной квичке ходить не хочется. Да и пай платить вот-вот, и то-сё, так что отступать от гражданина Миленина я не собирался. И хотите — верьте, хотите — нет, но как только я оказался с клиентом наедине, так сразу понял — контракт будет. По интерьеру ощутил. Судите сами: на стене — всё ещё Че Гевара, но рядышком уже Хемингуэй. И при этом первый весь запыленный, а второй ещё не выгорел, хоть и напротив окна висит.

Вообще, конечно, планетка эта для фирмы клад, Первое дело, гуманоидами населена. А у гуманоидов всегда с эмоциями поярче. Порой даже готовый концентрат — пакуй, знай себе, и прямиком на склад. Плюс с развитием у них не вполне, все ещё социальные гармонии ищут. А раз гармонии нет, значит и скрытая социальная активность в избытке. Вам не понять, что такое «СОЦАК-Экстра», а вот на Курчане за это… да что там говорить: одним словом, золотое дно. Клиент оказался умницей. Понял не сразу, зато согласился, не раздумывая.

Условия стандартные: контракт на месяц с правом опровержения, работа по ночам, отдых днем. Ясное дело, днем и воспоминания. Все стрессы беру на себя. Конечно, есть риск. А я разве не рискую? Случись что с клиентом — расквалифицируют на составные. Но вообще-то для фирмы такие клиенты — клад. В курсе земной психологии не зря на интерьер нажимают. Ему ведь сколько лет? Тридцать. Уже все понял, а поверить страшно.

Ну, как, дорогой, готовы? Как то у Вашего классика — "тварь дрожащая или право имею?" Имеете, милый, имеете, только права не даются, они покупаются. Сядьте поудобнее, не двигайтесь, я вас психопощупаю. Так. Щекотка сейчас пройдет. Ну, аванте, камарада!

…Взвизгнув на повороте, канули в ночь воющие машины черногвардейцев, а Лео всё не мог собрать силы, чтобы хоть бы приподнять голову из липкой жижи, затопившей кювет. Где ребята? Сквозь разорванную трассерами тьму всё бежал и бежал Артуро, прошитый очередями, но ещё кричащий. Артуро больше нет. Наверное, нет и Антуана. Но Абуль-Футух, но Моника, но Санчес — неужели тоже?…

Группа "8 сентября — Возрождение" перестала существовать. Видимо, и в Вальпарадисо явки провалены. Провокация? Или спецслужбам очень повезло? Какая разница? Лео медленно поднялся на ноги и, бросив бесполезный «каскадо», побрел по дороге к окраинам, даже не стараясь прятаться. Один в поле не воин. Сейчас у него не было сил даже ненавидеть. Только невероятная пустота. Ещё утром он сидел дома у Санчеса и рядом была Моника. Ребята разошлись кто куда. Абуль-Футух, кажется, в мечеть, Антуан вспомнил, что давно не был в зоопарке. Когда некурящий Артуро засобирался в табачную лавку, Лео вдруг понял — они все давно догадались о том, что он таил даже от себя. И не нужны стали слова, когда они с Моникой остались вдвоем. А спустя два часа, деликатно постучав, появился Антуан. За ним — остальные. И вот тогда-то, за пять минут до выхода, когда Санчес уже подогнал джип, и ребята начали в последний раз проверять оружие, Лео вдруг ощутил настоящее счастье.

По-прежнему было твердое знание: Черная Гвардия должна уйти, народ обязан стать свободным, дело Восьмого Сентября, втоптанное в грязь — победит. Но знание это, воплощенное в матовых стволах «каскадо», теперь укрепилось Моникой — не растворилось, а именно укрепилось. Революция стала Моникой, а Моника — Революцией. И никогда еще Лео не испытывал такой любви к угнетенному народу: ведь дочерью этого народа была Моника. И это было счастье! А когда ворота казармы оказались наглухо закрытыми и с вышек хлестнули тяжелые пулеметы, это все равно оставалось счастьем: стрелять, стрелять, стрелять и чувствовать, как дергается в руках надежный горячий «каскадо». И рядом была Моника. Сейчас Лео понимал, что до сумерек они смогли выстоять только на порыве; группы «Бета» и «Гамма» уже прекратили сопротивление, стрельба в Южном и Северном кварталах утихла, а они еще отстреливались — до самой темноты, пока все не сломалось: отход, затем бегство. И грязь на обочине дороги…

Когда он вошел в город, ему хотелось столкнуться с Черной Гвардией. Пусть нет патронов! Есть зубы и кулаки. Но это был его город. Добрый, большой Вальпарадисо-папа, и он пожалел своего сына. Плотная предрассветная мгла скрыла Лео, знакомые улицы привели домой. И дом открыл двери, не сказав худого слова. Мама кинулась разогревать индюшку, отец — большой, рыхлый, вышел из спальни и, не оказав ни слова, прижал к себе. Перстень-печатка больно впился в спину, тот самый перстень, который был так ненавистен сыну советника первого класса. Родители ни о чем не спрашивали, словно эти три месяца Лео провёл на лекциях в Институто-Нуэво, а вовсе не ушел из дома, хлопнув дверью и проклял напоследок «гнусную буржуазную нору».

В гнусной норе было тепло. И отец, все также молча, положил перед Лео письмо от дяди Андриса. Глянцевый листок с датой недельной давности сообщал, что Лео успешно учится, готовится к сессии и передаёт маме привет. Да, отец заранее позаботился обо всём, словно знал. Очевидно, завтра у советника первого класса будет и вчерашний авиабилет, а стюардесса рейса заявит, что Лео приставал к ней во время полёта.

Отец улыбался мудро, спокойно. На груди его поблескивал значок «8 Сентября» в венке из лавра. Святая дата, оскверненная такими, как он. А сыну хотелось только спать. Пустота в груди сбилась в плотный комок, опасный и бессмысленный, как динамит без запала…

Утром, открыв глаза, Лео увидел мать. Молча, она протянула ему газету. "ЗАГОВОР РАЗГРОМЛЕН!" — кричал заголовок. Снимки: ворота казармы, трупы, изможденная женщина с искривленным от плача лицом. Подпись: "Мой Рамон был совсем мальчиком, его призвали только четыре дня назад". Молодой капитан-черногвадеец: "Матушка Анхелика! Ваш Рамон был нам братом. Теперь у вас сорок сыновей". А в центре полосы — два распластанных на асфальте тела: Санчес и Антуан. И — в правом нижнем углу, врезкой — улыбающаяся Моника в черной лейтенантской форме. "Я сделала это не ради ордена. Да здравствует Черная Гвардия!".

Если ударить по запалу — динамит взрывается. Наискось срублено было лицо Антуана, и Санчес валялся, как тряпичная кукла, разбросав руки — а чуть ниже, прямо в глаза Лео, смеялась нелюдь, с которой лишь вчера ребята оставили его наедине. Мать вышла, вещи, выстиранные и отутюженные, лежали на стуле. Автомата, конечно, нет. Зато на столике, около лампы — кошелек. В нем, очевидно, двести аурелей, как обычно.

Может быть, и больше — отец человек широких взглядов и понимает, что мальчику надо расслабиться после переживаний. Ну что ж, за «каскадо» с полным боекомплектом в портовых притонах запросят не больше сотни. Ты смеешься, нелюдь?! Зря. Пока в поле хотя бы один воин, Революция не умирает…