Гуманная пуля - Страница 5

Возможно, некоторые читатели по первым строкам догадались, кто держал перед ними страстную речь; другие, наверное, поняли это, прочитав о грядущем «лучевом состоянии» человечества; и, думаю, уже многим все стало ясно, когда они прочли о ракетах. Да, конечно, это он, чудаковатый, седобородый и почти совершенно глухой учитель математики из захолустнейшей Калуги. Говорят, он бывал очень смешон, когда, размахивая палкой, в ярости гнался по пыльным калужским улочкам за воришкой, похитившим курицу у него со двора. Еще говорят, что он был не силен в высшей математике, по возможности ее избегал, и именно поэтому расчеты и формулы в его работах так понятны и убедительны.

А для тех, кто жалуется на эпоху, стоит уточнить: время, когда высказывал эти мысли Константин Эдуардович Циолковский, было для таких пророчеств совсем уж «мало оборудовано»: шел 1932 год, после сталинской коллективизации русские и украинские деревни вымирали от голода.

Мы цитировали его монолог по записи, сделанной его младшим другом, выдающимся ученым Александром Чижевским, и прервали там, где, как нам кажется, научные предвидения Пророка Космоса переходят в поэтические видения.

Не станем обсуждать детали этих видений, которые вызывают у нас сомнения («лучевое состояние», исчезновение желаний, сменяющие друг друга эры в десятки и сотни миллиардов лет каждая и т. д.). Не наше дело спорить с гением. Мы только позволим себе подтвердить его великим авторитетом то, что нам представляется несомненным, то, что независимо от Циолковского, хотя и не с такой страстью и образностью, высказывали многие мыслители: процесс познания обусловлен фундаментальными свойствами самой материи, которая стремится к зарождению жизни и через нее – к самопознанию.

Отсюда следует, что научно-технический прогресс направляется инстинктом развития, заложенным в генетический код организма-человечества. И конечной двуединой, а в сущности, единой Целью этого процесса является достижение человеком бессмертия и власти над создавшей его материей, то есть – космосом. Именно туда, в сторону бессмертия (назовем его технологическим бессмертием) и в сторону космоса направлен полет нашей гуманной пули.

(Кстати, Циолковский отлично видел опасные свойства этой пули. Вот что он говорил в том же 1932 году, когда еще и Резерфорд не верил в практическое применение атомной энергии: «Ну, представьте себе, что мы бы вдруг научились вещество полностью превращать в энергию, то есть воплотили бы преждевременно формулу Эйнштейна в действительность. Ну тогда – пиши пропало, не сносить людям головы. Земля превратилась бы в ад кромешный: уж люди показали бы свою голубиную умонастроенность. Человечество было бы уничтожено!.. А с другой стороны, если наложить запрет на эту область физики, то надо затормозить и ракету, ибо ей-то необходимо атомное горючее. А затормозить ракету – это значит прекратить изучение космоса… Одно цепляется за другое. По-видимому, прогресс невозможен без риска! Но тут человечество воистину рискует всем».)

Не будем сейчас задаваться вопросом: а достижима ли Цель? Не станем пока обсуждать и то, чем обернется хотя бы начальное приближение к Цели, не явится ли вместо источника «блаженства» причиной новых и невиданных потрясений. Главное – понять, что, независимо от нашего согласия или несогласия, наших разнонаправленных стремлений, желаний, убеждений, траектория гуманной пули такова, какова она есть, и никакой иной быть не может.

Любые вихри и взрывы, – порожденные ею самой, – способны лишь немного замедлить полет гуманной пули, но не отклонить ее в сторону. Пока эти взрывы не достигли степени всеобщего уничтожения, острие летящей пули неизменно будет направлено к бессмертию человека, к превращению человеческого разума в космическую силу, к слиянию Человека и Вселенной.

В свете этой устремленности можно по-иному взглянуть на прошлое цивилизации, на подвижников и мучеников науки. В наши дни, когда утробное начало торжествует, большинство людей, даже отвергая марксизм, полностью согласно с его формулами: «бытие определяет сознание» и «движущей силой научно-технического прогресса является общественная потребность». Но, например, астрономическая система Птолемея, созданная в начале нашей эры, – неподвижная Земля в центре Вселенной, Солнце, кружащееся вокруг нее, эпициклы планет, – давала такую точность в определении положения светил на небосклоне, что по Птолемею исчисляли навигационные таблицы до самого конца XIX века. Его система полностью удовлетворяла «общественные», то бишь экономические потребности. Тогда ради чего трудились и мучились Коперник, Кеплер, Бруно, Галилей? Для экономики и бытия Коперник должен был бы явиться только в начале XX столетия. Тогда, когда явился уже Эйнштейн.

Так почему же сознание гениев не только не определяется бытием, но – напротив – нематериальная истина для них оказывается дороже ценностей реальной жизни? «Что есть истина?» (Еще один вечный вопрос. Как гласит евангельская легенда, задав его Иисусу, Пилат не стал и дожидаться ответа, сразу вышел.)

Приближение к ответу заключается в словах, часто повторяемых, но обычно понимаемых поверхностно: «Таланты попадают в цели, в которые никто не может попасть, а гении – в цели, которых никто еще не видит». И мы имеем полное право предположить, что в гениях и мучениках науки, в их сознании, характерах, в их устремленности к научной истине, с наибольшей силой проявился инстинкт живой материи, устремленной к бессмертию и распространению в космосе.

То же относится и к подвигам нравственности. Человеколюбие, доброта, бескорыстное подвижничество вызывают насмешки потому, что в современном мире они выглядят такими же преждевременными, как в конце XVI века учение Бруно о том, что звезды – далекие солнца и обитаемых миров множество. Но и в том, и в другом случае преждевременность – кажущаяся. Великих гуманистов – Федора Гааза, Альберта Швейцера, других знаменитых и безвестных праведников, в конечном счете, вел тот же великий инстинкт. С моралью эгоизма и личной выгоды человечество не только не выживет в условиях бессмертия людей, но неминуемо погибнет на критическом переходе к бессмертному состоянию. Впрочем, это самая трудная тема нашей книги, и о ней мы попытаемся поразмыслить в заключительной главе.

Научно-технический прогресс, разумеется, не признает ни государственных границ, ни национальных и религиозных различий. Однако уже к началу XX века наука оказалась в теснейшей связи с конкретным социально-экономическим и политическим устройством общества. С одной стороны, необычайно возросло влияние науки на экономику и военную мощь. С другой – неимоверно увеличились масштабы и стоимость разработок. Все это потребовало финансовых затрат и организационных усилий уже не только со стороны заинтересованных предпринимателей, но и напрямую от государства. Огромное влияние на процесс научно-технического творчества начали оказывать моральный климат, государственная идеология, политические цели правящих кругов. Зачастую это влияние становится решающим.

Рассмотрим, какие возможности и перспективы создают для науки различные формы общественного строя. Начнем с самой неблагоприятной (но, увы, актуальной) – с фашизма.

В конце 80-х – начале 90-х годов, когда открытая фашистская пропаганда у нас еще казалась в диковинку, любопытно было почитывать «коричневые» журнальчики. Противно, но любопытно: а что еще они могут придумать, как попытаются переврать очевидное? Отвадила от такого чтения даже не брезгливость, а скука: всё одно и то же, бесконечное перемалывание нескольких безумных и провокационных идей. (Провокация и безумие, особенно у нас в России, смешиваются в любых пропорциях и неразделимо, как вода со спиртом.)

Полемизировать с фашистскими идеологами, вне зависимости от того, искренние ли они сумасшедшие и платные провокаторы, либо, напротив, платные сумасшедшие и искренние провокаторы, – занятие бессмысленное. Упоминание о них в книге, посвященной судьбам науки, было бы и вовсе неуместным. Если бы не ряд обстоятельств.