Гул (СИ) - Страница 61

Виктор Жеводанов жарко зашептал:

— Что же это — ваша революция? Слово с большой буквы? Шесть десятин каждому, а тому, кто не хочет, восьмичасовой рабочий день? Нет, братец, революция — это когда волосы на затылке шевелятся. Когда земля гудит от тысяч сапог, а следом еще босые тысячи идут. Ждут, когда им сапоги достанутся. Это гул падающего снаряда, самолетный гул, лесной гул, еще вой народный, который так низко стелется, что кажется, воздух горит. Так жара гудит, руки и ноги после работы, шаги, даль горизонтная. Как будто порог реки гудит, а порога-то и нет. Будто бы вода о камни голову разбивает, но нет ни камней, ни воды. Революция — это густота, хоть на хлеб намазывай. Гуляет по Руси великий густой гул, от каждого угла отражается, в каждой лощине топорщится. И не красного цвета революция. Она ведь не туз червей. Сизого революция цвета. Как подтухлое мясо, как нос пьяницы, как туман. А в том тумане что? А в тумане гул, шорох, скрежет зубовный, самолетик летит и невидимые люди шепчутся. И вместе с тем гул — вещь неизъяснимая, не от человека и не от зверя взятая. И не смех, и не плач, и не ужас, и не грусть. Вслушаешься — поседеешь. Как будто густая волна голосов поднимается. Ползет великий гул неутомимо, ни огнем его не разбить, ни молитвой. Cкоро всю святую Русь затопит по самую колокольню. Разве это революция? Это наша любимая силища.

Глаза офицера сверкали огнем.

— Слушайте гул, негодяи! Это довлеющая сила идет! Каюк вам, господа большевики!

Жеводанов фальшивым голосом затянул «Интернационал».

Смеркалось.

Вдалеке, за поляной и деревьями, проснулся знакомый гул. Он медленно полз в сторону людей, подвывая и поскребывая кору железными когтями.

XXX.

Первым на поляну выскочил Тырышка. За ним вывалились вооруженные наобум лесовики. Кто с серпом, у кого обрез, мосинка, карабин Смита-Вессона, берданка или совсем уж непонятный французский «шош». Только все это многообразие не спешило стрелять. Бандиты ринулись вперед, чтобы сойтись с отрядом Мезенцева в рукопашной.

Красные лежали цепью, благо успели по приказу Рошке отрыть небольшие окопчики. Елисей Силыч с Жеводановым были привязаны позади ясеня. Первый залп опрокинул нападавших: стреляли всего с двадцати метров. Среди бандитов разорвалась пара гранат, полетело к небу человеческое мясо, однако из земляного дыма вновь восстали мужики. С утроенной энергией они бросились на защитников ясеня, не обращая внимания на пули, рвущие животы.

Вальтер Рошке поначалу не испугался. Так, обыкновенный предбоевой мандраж, когда дрожишь от нескончаемого ожидания. Он лаконично всаживал пулю за пулей в бандитов, но те, падая, снова поднимались с земли. Нападавшие лезли на большевиков сторукой и сторотой массой, откуда торчало каурое ухо и черная глазная повязка. Красные пытались разодрать массу штыком, разбрызгать гранатой, а она слипалась еще гуще, затягивая кричащих бойцов в прожорливые внутренности. Не выдержали крестьянские солдатики, бросились наутек. Чудно им было видеть людей, которых пули с гранатами не берут. В спину тут же запыхали обрезы.

— Стоять, трусы!

Масса поворотилась к Рошке. Заклубила, забулькала, обнажила новые зубы: благодаря большевикам люди годами ничего не кушали. Отросло стесанное. Чекист разглядел отдельные мертвые лица, сапоги, коней, сросшихся с людьми. Так не люди выглядят, а ров с людьми. Вальтеру вдруг представилось, что и те подвальные люди, которых он убивал около измочаленной стены, не умерли, а затаили злобу и роют, роют подкоп, роют прямо сейчас, вот-вот высунут руки из неглубокого окопчика и утащат Рошке к себе. От брезгливости Вальтер поднялся во весь рост и стал аккуратно класть пули в наступавших.

Когда коричневую грудь несколько раз сильно клюнуло, Тимофей Павлович Кикин осклабился. Он пошел на Рошке военным шагом, высоко поднимая бедро. Одной голени у него не было — измочаленная штанина костылем втыкалась в землю. Кикина перекашивало на левое плечо, будто от темной макушки к земле провели косую линию.

На лице Тимофея Павловича, откуда тихонько сходил вечный загар, темнел последний вопрос:

— Зачем мою кобылу мучили?

Кикин ковылял к Рошке, оставляя позади кровавый след. Чекист потерял самообладание. Он истошно закричал, нажимая на уже бесполезный спусковой крючок. Кикина это не остановило. Немец оглянулся, хотел спрятаться за высокого Мезенцева, но тот, видимо, уже погиб. Оставшись в одиночестве, чекист затрясся. На носу задрожали очки.

Кикин навалился на коммуниста и дыхнул смертью:

— Где моя кобыла?!

Рошке попытался отцепить холодные руки и прохрипел, возможно, первое в своей жизни оскорбление:

— Пшел вон, рванина!

Он оттолкнул Кикина, и тот рухнул в траву, где вдруг почувствовал боль, схватился за оторванную стопу и, вереща, заползал по земле. Рошке тихо отступал прочь, оставляя оборотня наедине со своим последним превращением. Черный мужичок вот-вот перекинется в мокрицу, которая уползет жить в сырой пень. Под грохот выстрелов Кикин исхитрился и завязал себя в узел. Перекрутив конечности, отталкиваясь от земли ладонями и как рога выставив вперед ноги, он жутко прыгал вперед. Его потряхивало. Из рваной штанины торчала кость. С каждым толчком Тимофей Павлович все выше отрывался от земли и сладострастно верещал. Очень нравилось Кикину воевать.

Понял чекист, что никаким кинетическим действием уже не спастись. Что выплеснул лес не нечто рациональное, которое можно было бы обмозговать, а хтонь, отрыжку болотную. Бесполезно стрелять в нее или колоть штыком — попробуй землю поколоть или воду поджечь. Бежать тоже бесполезно. Все бесполезно. И особенно бесполезны четные числа.

— А-а-у-у-э-э-у-у-а-а-а! — заорал Рошке.

Не выдержал логос, проснулась в душе первобытная жуть, какая воет, когда из глубины пещеры видишь желтую молнию. Забоялось сердце немца, не смогло понять, как такое возможно. Он прилежно изучал Гегеля, препарировал жаб, находил математическое изящество в снах Веры Павловны. А тут темный коротконогий мужик, словно в насмешку не умирающий от пулек. Точно законом своего тела он нарушил привычную Рошке подвальную физику. Не смог чекист до конца продержаться в декартовской вере. Оставалось-то всего полминуты, и можно было спокойно уйти в атеистическую пустоту. А тут сдали нервы, метнулась рука душу потрогать — вот и опозорился Вальтер Рошке на весь лес.

Кикин с рычанием сиганул на чекиста и повалил его на землю. Прямо через очки надавил на глаза. Хрустнуло стекло, и Тимофей Павлович, высунув от удовольствия язык, добрался пальчиками до умного немецкого мозга.

За несколько минут оборона вокруг ясеня была разгромлена. Довольный Тырышка, трогая ноздрями воздух, всматривался в трупы:

— Ну, где главный? Высокий такой, красивый. Вкусненький.

С обратной стороны ясеня болтались Жеводанов с Елисеем Силычем. Ни одна шальная пуля их не зацепила. Зато к пленникам вышел скучающий детина. Купин посмотрел на Елисея Силыча, а потом на Жеводанова. Понял офицер, что сейчас его лишат жизни. К кадыку подкатил обидный ком. Верил Виктор Игоревич, что его кончит Мезенцев, человек во всем на него похожий, а тут людина без судьбы, без имени — даже на самое маленькое чудо надеяться не приходилось.

— Так вот кто моего братца прикончил, — протянул Купин. — Эй, братка, иди сюда, посмотри! Мы с ним шутить любили, балагурить, а ты его штыком в сердце? Он тебе мешал, когда на дереве висел? А? Мешал, спрашиваю?

К Купину подошел товарищ. Он был во всем похож на родственника — только выше и шире в плечах. Незнакомец туго протянул:

— Зачем нашего брата убил?

Елисей Силыч зашептал молитву. Бандиты не заметили ее и смотрели на офицера. Тот понял — пора. Настал момент, о котором он мечтал долгие годы. Нельзя было его упустить. С мгновения на мгновение должно было открыться Жеводанову, как выглядит неминуемое.

— Сила! Силища! Явись! Внемлю! — исступленно приказал Жеводанов.