Гул (СИ) - Страница 51

— С чего же вы, дорогой Елисеюшка, решили... Да-да! Вы, именно вы! Я к вам обращаюсь! С чего вы решили, что сие убийство рекомендовано свыше?

— Так мы тогда сразу из леса и выйдем. Чего плутаем в трех соснах? Потому что испытание нам дадено. А как вознесем мальчишку — так сразу к Божьему престолу и выплутаем.

— А чудо там будет ждать? — жадно спросил Жеводанов. — Будет там довлеющая сила?

— Конечно будет. Чудо всегда в конце.

— Как я люблю вас, Елисей Силыч! Давайте поцелуемся.

Пара трижды почеломкалась. Старовер обнял почерневшего Жеводанова и похлопал вояку по спине, не разжимая руки со штыком. Жеводанов тоже обнял Гервасия. С секунду товарищи стояли, дыша друг другу в души. Первым не выдержал Елисей Силыч. Он зарыдал громко, искренне, сопливисто. Через заложенный нос попросил у товарища прощения. Вояка ответил тем же. Колючие усы намокли от слез и лежали на шее Гервасия как мягкая, поникшая трава. Мужчины плакали дружно, в надрыв, расставаясь со злостью и болью.

— Прости меня за все, Гервасий.

— Бог простит, — счастливо ответил старовер. — И ты меня прости.

— Прощаю, Елисеюшка.

Жеводанов медленно повернул назад одну только голову и сказал Косте:

— Ну что стоишь, мальчишоночка? Беги. Мы с товарищем верующим к согласию пришли.

Хлытин, поддавшись юношескому страху, бросил винтовку и побежал. Он бы все равно не смог нажать на спусковой крючок, когда на него набросились бы офицер с железными зубами и бородатый мужик со штыком.

— Ау, мальчишоночка! Поторопись! Догоним — ты уж не обессудь!

Выждав немного, Жеводанов захохотал и бросился следом. Офицер цеплялся за стволы и, прогнувшись в пояснице, описывая широкий круг, несся дальше, то падая на четыре лапы, то вновь поднимаясь на две. Елисей Силыч отстал, запыхался, но смотрелось это еще страшнее: средь сосен, спускаясь в овраги и выбираясь оттуда, пыхтело грузное тело в грязной, пропотелой рубашке. Алыми крапинками засохли на ней убитые в молитве комары.

— У-у-у-а-а-а! У-у-у-а-а-а! — страстно выл Жеводанов.

Хлытин выкатился на полянку с великанским ясенем. Широкое было дерево: ствол в два обхвата, а купа — в двадцать. Недолго думая Костя подпрыгнул, подтянулся на ветке и укрылся в густой зеленой кроне. Через полминуты у комля остановился Жеводанов. Он тоже был без оружия — отбросил пищаль за ненадобностью. Жеводанов втянул покосившимся носом запах смолы. Черные, когтистые руки офицера были испачканы соснами и мешали почуять жертву. Виктор Игоревич обтер лапы о ясень. На стволе остались липкие разводы с прилипшей сосновой стружкой. Он осторожно принюхался. От ясеня кисленько несло революцией.

Жеводанов запрокинул бритую голову, где на загривке отросла жесткая шерсть, и тягуче пропел:

— Елисеюшка, дорогой, поди сюда! Нашел я нашего мальчишоночку.

XXVI.

— На селе дурачок был, Геной кликали. Другие деревни бедные, там за лоскут старый удавятся, а у нас ничего, народ побогаче. Гену хлебом не корми — дай безделушку какую. Он тебя сразу поцелует — неважно, мужик или баба — да бежит в луга. Гвоздиком или сукном размахивает. Видать, тайник у него какой был. Я там укромную лощинку знаю, куда Гена добро таскал. Хошь, покажу?

Арина тянула Федьку Канюкова за село, где средь холмов и полей можно было спрятать не только Генины сокровища, но и засадный полк. В ходе набега на Паревку бесследно исчез боевой командир ЧОНа Евгений Витальевич Верикайте. Федька к нему привязан не был — это же не Мезенцев, хотя и настораживало, что село, находящееся на переднем крае борьбы с антоновщиной, лишилось всех командиров.

Губернский штаб пригнал в Паревку подкрепление, бестолково топтавшееся на улицах. Душным и пахучим стало село. Военную силищу прикрывал парящий в небе аэроплан. Комендантский час был усилен, и после захода солнца покидать село запрещалось.

— Ну, глупый, пойдем! Али трусишь? Гришка таким не был.

С другой стороны, Федьке хотелось поскорее затолкать говорливую Арину в стог сена. Наверное, Арине тоже этого хотелось, вот она и звала его подальше от чужих глаз. Не на печи же при матушке? И хотелось Федьке, и побаивался он нового набега, и видел, как играют под юбками девичьи бедра. Сокровища юродивого Гены, конечно, всего лишь предлог. Да и какой у дурака может быть клад? Веревка конопляная да гнутая подкова?

— Чего там смотреть? — с ленцой ответил Федька. — Хочешь лучше про Рассказово послушать? Там дома в четыре этажа есть.

— А вот на это хошь посмотреть?

Девка оглянулась и задрала юбки. Федька не успел как следует разглядеть, юбки опустились обратно, и теперь комсомолец понял, чего от него хочет Арина. Бесстыдная оказалась девка. Не зря Гришке нравилась.

— Давай до темноты.

— Давай.

Вечером, когда работа в поле стихла, парочка двинулась в путь. Было еще светло, хотя солнце уже зацепилось о торчащий за Вороной лес. Красный цвет стекал в реку, которая несла его в новые земли. С холмов катил вниз горячий пыльный ток. По дороге Арина задирала курносый нос и весело рассказывала, как поссорилась с матушкой из-за него, дурака. Федька глупо улыбался в ответ.

Он любил природу, любил спокойствие, любил Арину. Ну как любил? Он знал, что в жизни полагается что-то любить, вот и любил. Мог полюбить на подводе жидовочку, но все-таки выбрал Арину. Крестьянка была проще, понятней. У той черноглазой наверняка была стеклянная идея, о которую Федька мог порезаться. А ему просто хотелось жить, причем жить обыденно и хорошо, вовремя трудиться, завести семью, детей заиметь. Никакой тебе революции и всеобщего человеческого преобразования.

Вспомнилось, как на вечере политграмотности Рошке рассказывал, что природу требуется ошкурить и закатать в бетон. Федька тогда был против. Не потому, что ему не нравился бетон, нет ничего плохого в бетоне, однако ведь природа тоже хороша, зачем ей физиономию менять? Порой Федьке казалось, что он чуть ли не единственный человек, которому не нравится ни война, ни антоновцы, ни большевики, ни продразверстка, ни вообще эти клятые «измы». Сколько бы они ни притворялись и ни кричали, как только никто не видит, тут же пожимают друг другу руки. В чем разница между большевиками и антоновцами? Одни режут людей за счастье шестеренки, другие — из-за березового листа. И ведь все пройдет, все закончится, никто не вспомнит о том озверении, с которым бились люди в Тамбовской губернии, — ну так и зачем оно было?

— А еще приехал к нам фельдшер, — рассказывала Арина. — Из образованных. К нему последнего уцелевшего бычка привели на лечение, тот его щупает, щупает, а бык возьми и на него взгромоздись! Соскучился по коровкам!

Федька заглядывался на Арину. Он бы с удовольствием трудился в Рассказове на фабрике, жил бы и жил себе на славу, даже газеты бы редко читал — что там могут написать? Сейчас каждую секунду Федька тратил на то, чтобы рассматривать мощный круп Арины — это тоже казалось нормальным. Он же мужик, чего тут скрывать? Мужчине подросткового возраста приятно, что девка предпочла его, а не более рослых солдат.

— Эй, Арин, а замуж за меня пойдешь? — спросил вдруг Федька.

Шаг девушки сбился, она остро посмотрела в поле и фыркнула:

— Ну ты время нашел! Какой из тебя муж...

— Да я ничем не хуже других. В Рассказово переедем, там у меня угол имеется. А чего? Соглашайся!

— Не знаю. — Девушка потупила взор. — Это ведь по правилам к матери нужно идти. Отца вот прибили. А люди что скажут — под убивца легла? Знаю, что ты не душегуб, но людям как объяснишь? Да и зачем тебе, комсомольцу, родниться со злобандитским селом?

— И что в том комсомоле? Мне сказали — я вступил, от греха подальше. Нравишься ты мне — вот что главное. А разрешение, командование... Чихал я на них. Так пойдешь или нет?

На мгновение захотелось рассказать о клейкой еврейке, чтобы поверила крестьянка в твердость Федькиных слов. Ведь не воспользовался предложением, сдюжил, доказал верность. Тут никаких клятв больше не требуется.