Гул - Страница 62

Но ничего не произошло. Хотел было Жеводанов закричать страшно, насколько хватит воздуха в пока еще не продырявленном легком, хотел предупредить напоследок, чтобы никто не ждал благодати, однако новый Купин оказался быстрей. Выстрел из обреза разбрызгал офицера по рыжелой траве.

Пока бандиты обирали трупы, чтобы небесной казне золотишка не досталось, Жеводанов лежал разуверившимся мясом, умершим не столько от выстрела, как от горькой правды. На губах остывала глупая офицерская мечта, которую он придумал еще в бытность городовым. Показывать ее он не любил, даже отрастил некрасивые, рачьи усы, чтобы не видели сослуживцы молящийся кроткий рот. Вдруг заглянут внутрь, позовут душевного доктора и он со скрежетом вытащит щипцами нелепую жеводановскую мечту? Да еще и скажет: «Эх, Жеводанов! Ну куда вам с такой фамилией мечтать о довлеющей силе? Выписываю вам портовую девку и чарку вина».

Казалось Жеводанову, если еще что-то могло казаться телу, не отгоняющему муравьев с выпученных глаз, что зря он так часто натягивал противогаз и прыгал в окоп. Зачем было спасать неподвижное тело, если чудо так и не явилось? Получается, нужно было всегда бояться злого артиллерийского снаряда и пулеметного клекота. Ведь нужно бояться, если чуда нет! Нужно! А он не боялся. Значит — все зря. И нет кругом никакой довлеющей силы. Не успел узнать Жеводанов, что, как только размякнет белая душонка, насекомые начнут отрывать от нее первые, несмелые кусочки мяса. Поспешат накормить деток офицерской плотью. Сильными они вырастут, большими. Наберутся сил да поползут совхозы бороть. Через неделю благодарный лес обязательно закачается, присосавшись к дармовому телу корнями. Сорока заберет железные зубы Жеводанова себе на ожерелье. Проскользнет в подмышку быстрая сколопендра. Лисица обнюхает труп и начнет довольно рвать его зубами. Весь лес стечется к обиженному Жеводанову, чтобы всласть попировать расчудесным человечком. А на следующий год трава на том месте обещает вырасти густая и сильная. Все ежики будут знать, что Виктор Игоревич Жеводанов был самым лучшим человеком на свете.

Новый Купин развязал Елисея Силыча и поставил его перед глазом Тырышки.

— Ну, кто таков, выживший?

— Человек древлего благочестия. Можете тело мое грызть: то душе только в радость.

Елисей Силыч не переставал молиться с тех пор, как его захватили красные. Отвлекался только на просящую о расстреле реплику. За миг до того, как Жеводанова размазало по ясеневой коре, старовер приготовился, закрыл глаза, чтобы рай увидеть, но вместо небесной просфоры в рот плеснуло чужим мясцом. Причастился другом Елисей Силыч — вот и все. Вместо привратника Петра тыкалась в лицо широкая ноздря Тырышки. Атаман обнюхивал окровавленную сорочку и задавал плохие вопросы.

— Ну, Тимофей Павлович, один спор ты давеча проиграл, хочешь снова? Поймешь правильно душонку — отдам тебе кобылу... Ну-ка, обнюхай его! Кем по жизни будет?

Кикин без лишних слов обнюхал Елисея Силыча. Он неаккуратно ковылял вокруг старовера, припадая на оторванную голень. Ступню обнаружил другой бандит. Воровато оглянувшись, он спрятал фрагмент Кикина в вещмешок — кто знает, может, коммунисты соврали и продразверстку не отменили? Так хотя бы холодца можно навернуть. Тимофей Павлович нюхал внимательно, с каждым шагом бледнея лицом: оно уходило в ногу, а оттуда сочилось на траву.

— Ну, Тимофей Павлович, не томи. Что учуял? Ты же с ним в одном отряде был.

Кикин, коснувшись языком чужой немытой шеи, загнусил:

— Большой человек. Много из него добра можно сделать. Дайте его мне на перевоспитание. Он вместе со мной ползать будет.

Тырышка задрал голову и всосал чужие запахи. От леса тянуло влагой. Громко пах камень, перевитый паутинкой. Небо скисало пасмурным облаком. Война пахла жжеными волосами. Хвоя пахла комарами. Трупы перепревали приятно и чуть сладенько. Тырышка зажмурился. Запахи пьянили его. Но одного аромата все-таки не хватало. Только его по-настоящему искал Тырышка. Такой аромат бывает, когда выжимаешь в ведерко человека.

Атаман обратился к староверу:

— Ну, человече, расскажи-ка о себе без придури, дай народцу почувствовать.

— Я человек истинной веры, — забубнил тот. — Пострадал из-за революции, по миру иду от мира. Имел в старой жизни большие богатства, однако Вседержатель вернул их себе. Дорогого тятю большевистский змий удушил. Дом родной со всем добром спалили. Меня Господь уберег, даже волосок с головы не упал. С тех пор иду голым, Господа нашего славлю. По силам, уповая на Еноха, с Антихристом брань веду.

— Чую, лукавишь! Ой лукавишь... Что с собой несешь?

— В одной рубашке иду! Только крест тяжелый на мне! Во имя Бога тяготу принял.

— Чего-чего несешь?

— Крест Божий несу. И тяготу.

— А не много ли ты, Елисей Силушка, на себя взвалил?

— Господь каждому по силам отмерил...

— Ну да, ну да. Эй, гадалушка, поди сюда.

Подошла высокая белая женщина. До этого она все искала в трупах знакомое лицо. Не без борьбы гадалка заполучила руку. В окостеневшие пальцы легла теплая баранка.

— Из богатой гильдии духовный отец. В Рассказове принадлежали ему чулочные фабрики, обувал и одевал Тамбовскую губернию. Не врет, потерял заводики, да вот из души их не вынул. Слезы льет, сокрушается, что перепали станки с бобинами большевикам. Хоть сорочку и напялил, помнит, что сорочка на его личной фабрике пошита. Гордыней обуреваем. Думает, что ему за страдания больше всех воздастся. А потом умножится на два пальца. Со всех сторон этот человек себе духовной выгоды наобещал, вот и не боится нас. Не страшно ему умереть, потому что попадет сразу в небесную бухгалтерию, где, загибая пальцы, ангелам все свои добрые дела перечислит. По гроссбуху он самый честный праведник выходит, если же ковырнуть — позолота и отвалится.

Заинтригованный Тырышка колупнул старовера ногтем. Крепкий черный ноготь, похожий на маленький ятаганчик, оставил на руке кровоточащий след. Он пососал кривой ноготь, смакуя соскобленный пот и сало.

— Так-так... Я хоть и кулак по крови, но не такой жадина. Позвольте продемонстрировать!

Это Кикин остался в одних портках. Его одежда упала на траву. Он раздвинул руки в стороны и стал похож на покосивший крест: одна нога ведь была короче другой. Мужичка тут же облепила стая гнуса. Через минуту Кикин покрылся пищащим подвижным ворсом.

— Бодрит комарик! Кушайте, деточки, меня! Я вам папочкой буду! Пейте меня без остатка! Вот наша народная вера — комаров даром кормить! Ах, бодрит комарик!

Самопожертвование Кикина никого особо не удивило. Он так и остался стоять кривеньким комариным папой.

— Что — кончите? — спросил Гервасий. — Грешен, признаю. В каждом слове грешен. Дайте принять мученический венец. Посмотрю в лицо смерти. Один только Он меня и рассудит.

— Ну да, ну да...

Тырышка приблизил хищное лицо к Елисею Силычу. Тот не поморщился и не отвел взгляда. Черно пахла повязка, закрывающая выбитый глаз. Тырышка взял суконную заплатку двумя пальцами и отодвинул в сторону. Оттуда вперился в Елисея Силыча слепой зрачок. Бельмо зашевелилось, распалось на несколько мелких зрачков, ползающих по глазнице. На старовера смотрели белесые черви, копошащиеся в глазном мясе. Черви, учуяв тепло, потянулись к Елисею Силычу слепыми мордочками. Опарыши осторожно трогали воздух чуть желтоватыми кончиками — точно червивый зрачок Тырышки желал приласкать человека. Тот отпрянул, но атаман намертво схватил старообрядца.

— Темный мы народ, а в вере понимаем. Может, потому и сведущи, что темный? Как, думаешь, мне жить удается, если черви глаз выели? Что об этом твоя книга говорит?

— Сатана! Сгинь, сгинь!

— Ну какой я сатана? А жив я потому, что вера наша лесная крепче твоей будет. Тебе Кикин показал. Вот ты Бога часто вспоминаешь?

— Господи Исусе Христе, помилуй мя! — шептал Елисей Силыч.

— Ну то-то и оно. Шага ступить не можешь без нравоучений. На все у тебя притча припасена, везде Псалтырь прикладываешь. Не по-человечески говоришь, оттого Он тебя и не слышит. Ты про Бога кричишь как мальчишка на углу про пирожки. Хочешь, я тебя правильной молитве научу? Вот слушай. Кхм... Солнышко зашло, слава тебе Господи! А вот и дождик пошел. Ой как хорошо, Господи! Зимушка холодная навалилась — премного благодарны, Отче! Листики опали, ах, ангелочкам слава!.. Ты когда снежинке последний раз радовался? Поди, только с шубы бобровой ее рукавицей стряхивал? А вместе со снежинкой Бог на пол слетел. Но это, брат, лишь разминка. Молчать Богом нужно. Можешь так?