Гул - Страница 21

Но и ее подмела продразверстка. Вершинин уже не мог предложить мешочникам ничего, кроме картофеля. Жена шипела на Петра: «Что зимой глодать будем — штаны суконные?» Вершинин привычно отвешивал женщине затрещину. Одежда, конечно, хорошо, однако на дворе тогда жглось лето двадцатого года, лето засушливое и большевистское: что не сгорело на полях, то забрали в город. Попахивало страшным потрясением, возможно войной. Крестьяне подолгу беседовали и тянулись носом кверху: чернела в воздухе гарь.

Нахлобучив картуз, Вершинин отправился к куму Тимофею Павловичу Кикину, мужику до того ушлому, что тот мог у Господа Бога на левом плече сидеть. Кикин жил в Паревке, а Вершинин в соседней деревушке. И хоть было средь мужиков какое-никакое родство, хозяйствующий Кикин, нарезавший пожирнее землицу и табун коней заведя справный, куму почти ничем не помогал. А если помогал, то в долг. Случалось даже, что Вершинин отдавал четверть урожая Кикину — тот по весне делился семенами. Жена вдалбливала молчаливому Петру, что он должен быть таким же мироедом, как распрекрасный Тимофей Павлович. Муж отмахивался, но, когда стало совсем невмоготу, собрался к Кикину в гости. Если кто и знал, что творится на Тамбовщине, так это ее чуткий паук: везде были у Кикина должники, каждый мечтал с ним торговое дело иметь.

Собрались заинтересованные мужики в просторной кикинской избе. Макали болезненную, серую картошку в серую же соль. Рядом расположились незнакомые Петру мальчишки: Костя Хлытин и Гришка Селянский. Один по виду из интеллигенции, образованный, а другой бандит, только что из леса. Тимофей Павлович ревностно следил за гостями: чужие пальцы слишком часто хватали его картошку.

— Балакни-ка нам, фельдсерок, восстание будет али нет?

Костя Хлытин представлял эсеровскую ячейку Союза трудового крестьянства. На пареньке, командированном из Самары, лежала большая ответственность — подготовить почву для народного сопротивления в богатой Паревке. Провести кооперацию, заняться агитацией, разъяснить массам о программе социалистов-революционеров. В общем, вел Хлытин почти бесполезные дела. В реальности СТК был слабо причастен к подготовке восстания. В этом его обвинили большевики, решившие под сурдинку расправиться с давними врагами. ЦК социалистов-революционеров, куда тамбовцы отправили просьбу возглавить восстание, вежливо отказался: по мнению старых революционеров, с большевиками нужно было бороться иными способами. СТК подключился к крестьянской войне уже по ходу, когда Тамбовщина заполыхала и по собственной воле призвала на помощь Антонова.

— Наша партия не стоит на позициях открытого вооруженного восстания, — пролепетал Хлытин, — но считает, что к нему надо готовиться... Восстание не делается с бухты-барахты. Нужны определенные условия...

— Кончай канитель, ветрогон, — прервал Гришка. — Антонов, ментяра, лютуйствует по всему уезду. Уже год как половину банд перегромил. И главное, бьет не потому, что мазурики, а потому, что вольные люди при оружии. А все оружие он собирает и хоронит в надежных местах. Ух, просверлю ему в голове фистулу. Но сначала узнаю — зачем? Не просто ведь для забавы, а?

Хозяйственный Кикин пригласил Гришку, как известного кирсановского бандита, который рыскал со своей бандой где-то около Паревки. В тревожный год искали крестьяне у каждой твари защиты. Зайдя в избу, Селянский сразу же невзлюбил тихонького Костю, узнав в нем отпрыска городской интеллигенции. Да и Кикина он тоже на дух не переносил: бедный с богатым родства не имеют.

— Ваша шатия, — набрался ответной храбрости Костя, — даже паревскую милицию разоружить не может. Пробирались вы сюда, Григорий, на пузе, чтобы вас никто не заметил. И вы хотите с такой смелостью против коммунистов идти?

— Задрыга, ты у меня сейчас обсикаесься! — Гришка достал нож. — Сто, забздели?

Меж выбитых зубов харкнула чернота. Смешила Гришку крестьянская любовь к цибуле и клуням да и к куче других непонятных нормальному уху слов. Разве можно в омете мечту найти? Стоят ли в деннике лихость и приключение? Потому и грабила банда Гришки кулацкие избы. Нечего их жалеть. Вспорешь такому бурундуку живот, а оттуда не кишки — зерно полезет.

— А вы, чунари, воевать хотите? Долго терпеть облоги собрались? Вот потому вы и мужики, сто всю жизнь ярмо волочите. Если ты бык, то будет и кнут. Вот ты, громила, почему не в моем отряде? А? Не верис, сто я полковником стану?

Петр Вершинин сидел смирно. Был он по жизни молчалив и даже скромен. Никогда не хватал чужого и не очень держался за свое. Разговор не нравился великану. Он думал, что будут люди серьезные, городские, а здесь парни хорохорятся.

— Больно ты гонорый, — сказал Гришке Вершинин.

— А у тебя, верзила, гордости нет?

— Чего?

— А-а... лапоть! У тебя, поди, и думки нет, кроме как о жирниках посочнее.

— Не бреши. Имеется.

— Какая?

— Не скажу, не дорос ты еще, — ответствовал Петр.

Гришка зло осклабился, но Кикин успел спросить:

— Ну а ты что думаешь, молодой? Будет разбой?

Обидно было эсеру, что его робкие рассказы о Борисе Савинкове никому здесь не интересны. Что нравится крестьянам, когда живот полон, а в голове хоть ветер гуляй, чай посевы не выветрит. И куда тут приткнуть тезисы Виктора Чернова или лихие подвиги Боевой организации? Не знают крестьяне, какое это счастье — шагать по первому хрусткому снегу к княжьей карете! И чтобы бомба, пахнущая аптекой, дрожала в руке, и тлел в голове специально выученный стих. Но в Паревке поселились люди практичные, которым понятна лишь выгода овса и мера фасоли. Костя отнюдь не жалобился на крестьян. Просто зря он, что ли, столько книжек в Самаре прочел?

— Давай, — толкнул парня Гришка, — не молчи! Учи нас, темных. У меня знакомец был, тоже, как ты, любил почитать, ученый, в говне моченный. Мы его тюремной грамоте быстро научили. Хочешь, и тебе очко справим?

Хлытину был неприятен черный, злой Гришка, пришедший на собрание лишь затем, чтобы ткнуть под ребра безусый вопрос: где был Костя-сосунок, когда Гришка топил продотряды в водах Вороны? Может, и не топил никогда бандит большевиков, все равно спрашивал зло, надменно, щупая на поясе нож, и отвечать ему тоже было страшно. Того и гляди крикнет «С-с-ша-а!» и насадит на пику.

Костя собрался с силами и пробормотал:

— Даже если вы... мы победим, то лишь откроем дорогу к власти белым, которые нас в свою очередь перевешают. Понимаете, это называется патовая ситуация. Останутся большевики — будет новое крепостное право. Уйдут большевики — придет старое крепостное право.

— Так пустим петуха или нет? — потребовал Петр, обращаясь к Кикину.

— По-разному бают, кум, — пожал плечами мужик. — У меня скот, земля... Никому не отдам. Я — буду биться. Вооружу батраков, пообещаю за каждого большевика по свинье... хотя свинья — жирно, по курице или ведру овса... Или яйцами, а? Не жидко ведь яйцами?

— Парнишка, — поворотился Вершинин к Косте, — ты грамотой владеешь. Скажи насчет бунта. По-простому скажи, по-нашему.

Бородатые пахари, пахнущие потом и иконами, ждали ответа Хлытина. Даже взбалмошный Гришка, ковыряющий ножичком яблоко, без злобы наблюдал за эсером. Неудобно поежился Костя от детского взгляда Вершинина. Смотрел он требовательно, как будто задал вопрос, откуда ребятишки берутся.

Костенька Хлытин решил, что никому не станет хуже, если он ответит так, как думал сам:

— Достаточно спичку поднести — все и вспыхнет. Будет бунт, бессмысленный и беспощадный.

— Без смысла? — оживился Кикин. — Так только дураки говорят. Мы им покажем... Вилами в пузо! И петуха в дом! А, мужики? Поднимем всю губернию! И как навалимся, как пойдем! Всех передавим, кто против нас! Каждый город возьмем. Будут знать! Бессмысленный. Ха!

Вокруг одобрительно загудело.

Когда Вершинин вернулся домой, жена окучивала мешочницу. Та выглядела изможденной. Свет терялся в серой коже и красных глазах, не проходя женщину насквозь, а застревал в ней вместе с душевным теплом.