Гуд бай, стервоза! - Страница 32

— Что мы? Куда мы?

Он то ли не понял, то ли решил не отвечать на вопрос, но это и не имело большого значения, потому что через минуту мы опускались снова, на этот раз на спортивную площадку по другую сторону моего дома. Даже когда мы приземлились, пилот не сказал ни слова. Он только указал на дверь и сделал странное движение обеими руками, словно бы говорил мне проваливать с глаз долой. Я узнал этот жест, я уже видел его раньше.

— Морозов! — прокричал я, перекрикивая шум двигателей. — Паша?

Он обернулся и посмотрел на меня. Его лицо была похоже на крысиное, худое, с голодными, глубоко посаженными глазами.

— Ты все знал с самого начала? — крикнул я.

— А ты как думаешь?

— Неужели ты и вправду собирался отрезать мне пальцы?

Морозов помолчал, словно обдумывая мой вопрос.

— Нет, — сказал он наконец, — не то чтобы и вправду собирался.

— Но если ты знал, что я тебя обманываю, почему ты ничего не сказал?

— Гобия хотела испытать тебя. Она любит, чтобы ее мужчины доказали, что она может им доверять.

Он пожал плечами.

— Ты прошел тест.

— А что, если бы я провалился?

— Да ничего.

Он жестом указал мне на дверь:

— Выметайся.

— Ты делаешь все это для нее?

— Ты не единственный, кто ее любит.

— Ого, — сказал я. — А кто тут говорил хоть что-то о любви к ней?

Он посмотрел на меня так, словно я смертельно обидел и покрыл позором всю его семью. Я пригляделся, глаза у него были красные, а щеки пересекали вертикальные, серебристые в свете фонаря, полосы, подобные огромным морщинам. Миг спустя я осознал, что он плачет.

— Выметайся, — повторил он.

На этот раз я подчинился. Я уже спрыгнул вниз и поковылял через площадку к своей улице. Вертолет с рокотом начал подниматься в воздух, и тут я понял, что акцент Морозова был вовсе не русским, мне следовало узнать его еще предыдущей ночью. Я же так много раз слышал, как люди говорили с этим акцентом. Это был литовский акцент.

36

Какая личность из живых или мертвых оказала на вашу жизнь наибольшее влияние и почему.

Университет Джорджа Вашингтона

Из того, что говорили люди, я понял, что материал показывали во всех новостях несколько еще недель после происшедшего. Там было заснято все от и до, но я не смотрел новости. Мне это было не нужно. Я сам был очевидцем.

На самом деле я не мог позволить себе бежать обратно, через наш квартал, но я побежал, заставляя ноги двигаться быстрее. Я пробегал мимо домов, которые знал всю свою жизнь. Домов, рядом с которыми я когда-то катался на велосипеде и куда доставлял газеты. Мимо знакомых почтовых ящиков и подъездных дорожек, деревьев и указателей. Я бежал, пока не добрался до своей улицы. Сейчас все выглядело иначе, даже мой собственный дом — так, будто я видел все чужими глазами. Казалось, я отсутствовал не десять часов, а намного дольше.

— Перри?

Моя мать отделилась от толпы и бросилась мне навстречу. Обняла меня, прижала к себе.

— Слава богу! С тобой все в порядке? Что у тебя с ногой?

— Долго рассказывать, — сказал я. — С Энни все в порядке?

— С ней все хорошо. Она у Эспеншейдов. Я думаю, она наконец уснула.

Я обернулся и посмотрел на дом.

— Где Гоби? Она уже вышла из дома?

На мамином лице промелькнуло такое выражение, словно она только что поняла что-то, что должна была понять уже давно.

— Нет, — сказала она. — Перри, а как ты добрался сюда из центра города?

— На вертолете.

— Она привезла тебя с собой? Кто она такая, Перри?

— Просто девушка.

— Энни сказала, что ты говорил…

— Забудь, что я говорил Энни, я ошибался. Я ничего тогда не знал о Гоби на самом деле.

Мама стояла рядом со мной. Она не говорила и не двигалась. Шло время. Наконец она тяжело вздохнула, словно хотела что-то сказать, но не нашла слов.

— Я получила сообщение от твоего отца. Он в «Сент-Винсенте», его уже хотели перевезти в отделение хирургии, но он отказывается и хочет, чтобы его перевезли в «Нью-Йорк Пресбитериан».

— Ты же знаешь, какой он упрямый.

— Да. А теперь…

В ее голосе послышалось раздражение, и разговор сразу стал больше похож на наш обычный.

— Полицейские не пускают нас в свой собственный дом. Сообщили, что в доме бомба, но они ничего не нашли, хотя обшарили все. Так что теперь они ушли, но хотелось бы знать…

— Подожди-ка минутку, — сказал я. — Они что, не нашли бомбу, заложенную в подвале.

— Ни в подвале, ни вообще где-то в доме, — сказала мама. — Они притащили с собой собак и все такое. Они все обыскали и ушли, но нас по-прежнему не пускают внутрь.

— Бомбы не было?

— Судя по всему, нет.

Потрясенный, я снова обернулся и посмотрел на дом.

«Поверь мне».

— Вот, мать ее… — сказал я.

— Что-что?

— Ничего. Так, значит, все это был блеф?! Она просто…

И в ту же секунду дом, в котором я вырос, полыхнул ярким пламенем и взлетел на воздух. Он взорвался, выбив стекла, брызнувшие в разные стороны, и озарив все вокруг. Секунду спустя крыша взмыла в воздух, стены разлетелись в стороны — и все это рухнуло вниз грудой полыхающих обломков.

37

Если бы у вас была возможность начать свою жизнь заново, что бы вы изменили? Что бы вы оставили таким, как есть?

Университет Джорджа Вашингтона

«Взрыв».

— Это что, заголовок? — спросила мама, взяв в руки «Нью-Йорк Пост». Она сидела рядом с постелью отца в больнице. — Ну и что там напечатали?

Я проследил, как отец потянулся к тумбочке через газету и взял чашку кофе. Он понюхал коричневую жидкость, поморщился и поставил чашку назад, не отпив ни глотка. Вообще-то он, не переставая, жаловался медсестрам на плохое качество кофе — с того момента, как его привезли в больницу. У меня сложилось ощущение, что они ждут не дождутся, как бы поскорее избавиться от него — пусть чешет в свой «Старбакс», и им не нужно будет выслушивать его бесконечные жалобы.

— Что ж, — сказал отец, пожимая плечами, — это правда.

— По крайней мере, Перри не взорвался вместе с домом! — сказала мама.

— Перри в тот момент не было в доме, мам, — сказала Энни.

Она не отрывалась от телефона, быстро набирая большими пальцами какое-то сообщение.

— Смотрите-ка, тут один телеканал в Японии хочет взять интервью у Перри.

— Никаких интервью, пока не закончится расследование.

— Папа, да брось ты! Это же в Токио! Они интересуются нами!

— Ты слышала, что сказал отец, — сказала мама. — Никаких интервью.

— Мама, ну это же не честно! Никто никогда больше не будет так интересоваться мной, как сейчас.

— Это неправда, милая, — сказала мама, не отрывая взгляд от газеты. — Мы всегда будем интересоваться тобой.

Энни закатила глаза.

— Вот уж спасибо.

Я сидел в углу комнаты и ни с кем не разговаривал. Я позволил себе исчезнуть за облаком букетов, воздушных шаров, поздравительных карточек и громких, перекрывающих друг друга голосов. Единственным лишним во всей этой обстановке была больничная палата. Она больше подошла бы тому, кто действительно боролся за свою жизнь или хотя бы пытался выздороветь. Мой взгляд то и дело возвращался к заголовку в газете, набранному заглавными буквами над фотографией нашего дома, точнее — того, что от него осталось. Куча сгоревшего хлама.

«Взрыв».

Знаешь, иногда я вижу тебя во сне.

Во сне мы вместе идем по Десятой авеню в темноте. Ты не ранена. Нам обоим хорошо. Я спрашиваю тебя, закончила ли ты свое дело. И ты говоришь — да, все позади.

В моем сне все фонари гаснут, и мы идем мимо них, но я все равно прекрасно вижу тебя, словно тепло и свет льются изнутри тебя самой, освещая все вокруг нас, наполняя пространство волшебным белым светом. И тогда я беру тебя за руку — и ты не отнимаешь руки, ты улыбаешься.