Губернские очерки - Страница 85

Второй субъект был молодой человек довольно красивой наружности, высокий и стройный. Он носил усы, что давало ему вид отставного военного, и держал себя даже излишне приветливо. По всему было видно, что, на свободе, он пользовался особенным благоволением со стороны дамского пола, прикосновение к которому везде и всегда смягчает сердца и нравы. С другой стороны, нельзя было не заметить и того, что это же прикосновение отчасти вредоносно подействовало на здоровую и могучую натуру субъекта, потому что, несмотря на его молодость, щеки его несколько опухли и сделались уже дряблыми, а в глазах просвечивало что-то старческое.

Третий субъект был длинный и сухой господин. Он нисколько не обеспокоился нашим приходом и продолжал лежать. По временам из груди его вырывались стоны, сопровождаемые удушливым кашлем, таким, каким кашляют люди, у которых, что называется, печень разорвало от злости, а в жилах течет не кровь, а желчь, смешанная с оцтом.

– Ну, ты что, Пересечкин? – спросил Яков Петрович у форменного сюртука.

– Ничего-с, ваше высокоблагородие, живем по малости-с вашими молитвами, – отвечал он, тупо улыбаясь и отставляя руку, как бы декламируя.

– Чего им делается! – вступился усач, – они этого огорчения и понять не могут-с!

– Скоро ли же эту каналью отсюда выведут? – отозвался желчный господин, – я ведь господина министра утруждать буду, свиньи вы этакие!

Эта апострофа, смутившая меня своею откровенностью, не оказала никакого действия на Якова Петровича. Очевидно, что ему не в первый раз пришлось подвергать свою особу подобного рода ласкам.

– За что вы здесь содержитесь? – спросил я Пересечкина.

Он молчал и все держал руку наотвес, как бы разговаривая сам с собой.

– Ну, говори же, за что ты здесь посажен, – сказал Яков Петрович.

Пересечкин совершенно неожиданно фыркнул.

– Ишь животное! – отозвался голос с кровати, – даже самому смешно… скот!

– Что же-с, сказывайте! – понуждал усач. Пересечкин с минуту помялся и потом скороговоркою отвечал:

– Статистику собирал-с…

– Как статистику?

– Точно так-с, ваше высокоблагородие! от начальства наистрожайше было предписано-с: то есть чтоб все до точности-с, сколько у кого коров-с, кур-с; даже рябчиков-с пересчитать велено было-с…

– Да ты сказывай, животное, как ты собирал-то статистику? пчел-то позабыл, подлец?

– Ваше высокоблагородие! – сказал Пересечкин, обращаясь к Якову Петровичу, – вот-с, изволите сами теперича видеть, как они меня, можно сказать, денно и нощно обзывают… Я, ваше высокоблагородие, человек смирный-с, я, осмелюсь сказать, в крайности теперича находился и ежели согрешил-с, так опять же не перед ними, а перед богом-с…

– Да ты не виляй, скот, а рассказывай, как ты статистику-то собирал!

Пересечкин опять замялся и через несколько секунд снова фыркнул. Видно было, что он сам внутренне был совершенно доволен собой.

– Известно-с, у мужичка был, – сказал он наконец, – количество пчел надлежало дознать со всею достоверностью…

– Ну, продолжай же, продолжай!

Но Пересечкин только фыркнул.

– Э, брат, да ты, верно, только на пакости боек, – отозвался желчный господин, – а дело очень простое. Призвал он мужика. "Сколько, говорит, у тебя пчел?" Тот показывает ему улья. "Нет, говорит, мне начальство пишет дознать, сколько именно у тебя пчел – так ты, говорит, не поленись, сосчитай!" Мужик, сударь, остолбенел. "Где же, мол, их считать?" – "Знать, говорит, ничего не хочу – считай"… Ну, и взял он с него по целковому с улья, а в ведомости и настрочил "У такого-то, Пахома Сидорова, лошадей две, коров три, баранов и овец десять, теленок один, домашних животных шестнадцать, кур семь, пчел тридцать одна тысяча девятьсот девяносто семь".

Молчание.

– А ведь рожа-то какая! – продолжал желчный господин, – глуп-то ведь как! а выдумал! Только выдумать-то выдумал, а концы схоронить не сумел.

– Каким же образом это открылось? – спросил я. – Исправник-с злодей! – наивно отвечал Пересечкин.

– Это точно, что злодей… и такая же ракалья, как и ты; только поумней тебя будет… Увидал, что эта скотина весь предмет таким манером обработать хочет, – ну и донес, чтоб самому в ответе не быть… Эко животное!

– А вы за что? – спросил я усача.

Молодой человек, глядевший до сих пор весело, в свою очередь опустил глаза и начал обдергивать опояску у халата.

– Что же-с, сказывайте и вы-с, – заметил Пересечкин.

Усач взглянул на него свирепо.

– Нет-с, – уж когда сказывать, так сказывать всем-с, – настаивал Пересечкин.

– По причине женского пола-с, ваше высокоблагородие! – отвечал усач умильно, – как я к эвтому предмету с малолетствия привычен-с.

– Да вы чиновник?

– Точно так-с: канцелярский служитель Боровиков-с.

– Что же вы сделали?

– Сделал ли я, нет ли – на это еще достоверных доказательств не имеется, а это точно-с, что тело ихнее в овраге нашли в бесчувствии-с…

– Чье же тело?

– Ихнее-с, мещанина Затрапезникова-с.

– Ну, так что же?

– Их благородие, господин следователь, настаивают, что будто бы мы это тело… то есть телом их сделали-с, а будто бы до тех пор они были живой человек-с… а только это, ваше благородие, именно до сих пор не открыто-с…

– Как же случилось это происшествие?

– Были мы, ваше высокоблагородие, в одном месте-с…

Боровиков потупился и потом продолжал:

– Был с нами еще секретарь из земского суда-с, да столоначальник из губернского правления… ну-с, и они тут же… то есть мещанин-с… Только были мы все в подпитии-с, и отдали им это предпочтение-с… то есть не мы, ваше высокоблагородие, а Аннушка-с… Ну-с, по этой причине мы точно их будто помяли… то есть бока ихние-с, – это и следствием доказано-с… А чтоб мы до чего другого касались… этого я, как перед богом, не знаю…

– А как же осмотр тела-то? – спросил Яков Петрович.

– Об эвтим я вашему высокоблагородию доложить не в состоянии-с, а что он точно от нас пошел домой в целости-с – на это есть свидетели-с… Может быть, они в дороге что ни на есть над собой сделали…

– Да кто же эти свидетели?

– Конечно, ваше высокоблагородие, свидетели наши творец небесный-с… они видели…

– И тебе не стыдно? – сказал Яков Петрович.

Боровиков смутился.

– Вот он самый, – продолжал Яков Петрович, – до этой истории был в обществе принят! в собранье на балах танцевал!.. взойди ты ему в душу-то!

– На твоей дочери сватался! – заметил желчный господин.

Яков Петрович плюнул.

– Ну, а по совести, – сказал я, – признайтесь! точно вы Затрапезникова убили?

Боровиков молчал.

– Здесь нет следователя…

– Это единому богу известно-с, – отвечал он, бросивши на меня угрюмый взгляд.

– Где же прочие-то? – спросил я.

– А где! чай, в карточки поигрывают, водочку попивают, – отозвался желчный господин, – их сделали только свидетелями: как же можно такую знатную особу, господина секретаря, в острог посадить… Антихристы вы! – присовокупил он, глухо кашляя.

– А это что за господин? – спросил я у Якова Петровича вполголоса, указывая на говорящего.

Яков Петрович дернул меня за фалду фрака и не отвечал, а как-то странно потупился. Я даже заметил и прежде, что во все время нашего разговора он отворачивал лицо свое в сторону от лежащего господина, и когда тот начинал говорить, то смотрел больше в потолок. Очевидно, Яков Петрович боялся его. Однако дерганье за фалды не ускользнуло от внимательного взора арестанта.

– Что за фалду-то дергаешь? – спросил о" злобно.

– Оставьте… оставьте… буйный человек-с! – прошептал Яков Петрович.

– То-то буйный! – сказал арестант, медленно привставая на постели, – вашему брату, видно, не по шкуре пришелся!

Яков Петрович хотел было удалиться.

– Нет, ты меня выслушай, не верти хвостом! Пришел, так слушай! Вы спрашиваете, государь мой, кто я таков? – продолжал он, обращаясь ко мне. – Я, государь мой, поклонник правды и ненавистник лжи! вот кто я – безделица! Имя мое не легион, как вот этаким (указательный перст устремлен на Якова Петровича, который пожимается), а Павел Трофимов сын Перегоренской – не ский, а ской – звание же мое отставной титулярный советник. С юных лет, государь мои, я получил страсть к истине, всосав ее, могу сказать, с млеком матери. Будучи еще секретарем в магистрате, изобрел следующие науки: правдистику, патриотистику и монархоманию. Тщетно я обращался ко всем властям земным о допущении меня к преподаванию наук сих; тщетно угрожал им карою земною и небесною; тщетно указывал на растление, царствующее в сердцах чиновнических – тщетно! Овые отвечали молчанием, овые – презрением и ругательством… Плоды моих усилий выразились лишь в гербовых пошлинах, коих в течение двадцати лет выплатил до тысячи серебром… Он закашлялся.