Грядет новый мир (СИ) - Страница 44

Когда я спустился в люк, меня ослепила тьма. Абсолютная, дезориентирующая тьма. Затем мы, осторожно спускаясь, привыкли к слабому аварийному свету, что открыл для нашего взгляда клетки. Мое сердце бросилось вскачь. Я ничего не мог с собой поделать, и все мое прикрытие, вся моя адаптация полетели ко всем чертям. Нет, я не испытал беспомощность или неуверенность, меня вдруг потянуло, так сильно, что я бросился на охранника, не успев подумать. Я дрался, как лев. Ну, мне хотелось в это верить, на самом же деле я бестолково размахивал руками, изредка попадая по твари.

Если бы не руки Бронвин, он пристрелил бы меня в метре от моей цели. Я тяжело дышал от этой стычки. Я тяжело дышал от аритмии своего сердца, сошедшего с ума в один момент. Эмма заплакала, обнимая Бронвин через клетку. Я смотрел на остальные. Хью, Гораций, Оливия. И лишь в самой дальней от меня я увидел Еноха.

Того, кого я так долго искал. Его лицо было еще хуже, чем приснилось Горацию. Фактически, оно красовалось всеми оттенками фиолетового. Всех странных детей было трудно узнать, но по ним было видно, что в этом месте их ждала только боль. Я стоял, как вкопанный. Мой взгляд настолько приклеился к Еноху, что в моих мыслях родился вакуум. Я впал в летаргию с открытыми глазами.

Я отматывал все, что сломалось во мне, потому что я снова ощутил это. Мою зависимость, хоть я и верил, что я потерял ее. Она была не такой, как я помнил, нет. Я смотрел на Еноха и пытался понять, что происходит.

Затем он поднял бровь.

-Почему так долго? – только и спросил он.

Внутри меня что-то явно оторвалось. Я был оглушен сногсшибательной радостью от того, что вижу его живым. Мне не нужно было никакого отдыха, я был просто придурком, который счел, что деформация моей личности после его спасения останется навсегда. Да я не хотел ее, не хотел оставаться новым Джейкобом. Я хотел быть собой, не стыдясь этого, и мог это сделать только рядом с ним. Кто-то пихнул мне ключ, и я открыл его камеру резкими движениями. Я не мог думать, потому что внутри меня заново загружалась моя сложная система эмоций и желаний по отношению к нему. Я был настолько ошарашен, настолько вымотан, что я мог лишь сделать шаг к нему и привлечь его к себе, прижимаясь лбом к его лбу.

Так, как это видел Гораций. Так, как он показал это нам. Так, как я и не верил.

-Не было подходящего автобуса, - пробормотал я в бреду своей возрождающейся лихорадки, от которой я ощущал себя всемогущим. Его усмешка превратилась в слабую улыбку. Я не видел его синяков, не видел травм, только его глаза. Он ведь действительно не верил, что я приду. Я и сам в это не верил. Этот момент был слишком силен, чтобы получилось быстро осознать его.

Я поймал лишь самую первую мысль, которая пришла мне в голову.

Как же сильно я люблю тебя, Енох.

========== 11. В конце ==========

- Ты в порядке?

- Да, а ты?

- Тоже, Енох, я был таким идиотом…

- Идиот никогда не добрался бы сюда.

- Нет, я наговорил не то, что думал, и я…

Я зажмурился. Ну почему, почему я даже сейчас не могу сказать ему, что происходит во мне рядом с ним? Да, я добрался сюда, но это нельзя было назвать моей заслугой. И я должен был выполнить свои обязанности перед Бентамом, открывшем мне последнюю, самую важную, дверь к Еноху.

-Не надо, Джейкоб, - его рука легла на мою щеку. Прекрати, что же ты делаешь со мной. Я против воли прижался к ней, потому что начал ломаться снова. Этого нельзя было допустить.

- Мне нужно идти, - с трудом произнес я, открывая наконец глаза. До скончвния веков я не смогу держать бой с его взглядом, я покоряюсь ему снова и снова, даже если в его отсутствие думаю, что могу уйти. Я смотрел на его разбитые губы. Ему досталось больше всех, и я допускал, что Каул в своем шпионском деле преуспел и знал о нашей связи.

- Мне подсунули не того Джейкоба, - с некоторым юмором ответил мне Енох, абсолютно не улыбаясь. Я думаю, что ему было трудно даже говорить. Я улыбнулся одними уголками губ, с каждой секундой приклеиваясь к нему сильнее. Он провел в камере около трех суток, его лицо настолько отекло и побагровело, что если бы не его неповторимые глаза, его было бы не узнать.

Несмотря на это, я все еще не находил в себе сил отпустить его.

-Не моего Джейкоба, - вдруг произнес он еще тише. Я понял, что этим он говорил мне о том, что не верил в меня. Его признание было хоть и прикрыто юмором, но на вкус было как полынь – горькое и неприятное.

- Хотел бы я им быть, - пробормотал я. Я не винил его. У меня были равные шансы уйти и остаться, и даже я сам не знал заранее, что я выберу. Нет, я не совестливый человек в глобальном смысле, моя совесть работает только на меня или иногда против меня, но спасение мира она мне в вину не ставила никогда. – Я шел за тобой, чтобы сказать, что я виноват. Я не сказал тебе всю правду, - я замолчал. Трудно говорить, когда тебе затыкают рот, в самом деле, это было его отвратительной привычкой.

- Вот выживем и скажешь, - хриплым шепотом сообщил он мне. Внутри меня рождались и умирали тайфуны, приливы сменяли отливы, я горел и холодел со скоростью света. Он был причиной моей трансформации, он был моей целью, моим вызовом, всем, что не поместилось во мне, но должно было, обязано. Однажды я расскажу ему все, что он заставляет меня испытывать, и если спустя эти живописные двенадцать часов откровений он назовет мне это чувство, я съем свои штаны. Никакая усталость не смогла победить это возродившееся чувство. Зависимость воспряла во мне, как феникс. Еще пару минут назад я был убежден, что Енох уже не имеет такой власти надо мной, и я так ошибся. Почему же я не могу допустить право этого чувства на существование?

- Енох, - промычал я в его ладонь, и он отпустил меня.

- Иди, Джейкоб, - велел он мне так, словно был хозяином ситуации. Краем глаза я заметил, что все странные дети стараются не смущать нас взглядами. Во мне бушевала радость, восторг, преданность, желание, все сразу. Я шагнул к нему и вжался губами в его губы, заставляя его зашипеть от боли. Я слизнул его кровь, пообещав себе убить любую тварь, которую увижу, за то, что они сделали с ним. Я. Убью. Не было никаких сомнений в том, что я сделаю это. Достаточно вспомнить, насколько изуродовано его лицо. Мои пальцы не хотели выпутываться из его волос. Как же мне было плевать на то, что стало с его телом за все это время заточения. Не было ничего в нем, что вызвало бы во мне отвращение.

Но мне нужно было спасти – или попытаться спасти – имбрин. Я отступил от Еноха, что было сравнимо с подвигом. Я держал его за руку и никак не мог расплести наши пальцы. Боялся ли я, что он исчезнет снова, если я отпущу его? Конечно, черт возьми. По ощущениям это было все равно, что снять пропитанный кровью и высохший бинт с открытой и обширной раны. Слишком больно, чтобы это было возможно описать. В моей голове эхом звучала мысль о том, что я люблю его, но нет, нет, это нельзя было назвать любовью. Это было самое неправильное, самое извращенное, самое сильное и самое изнуряющее чувство, которое отрезало меня от всего остального мира раз и навсегда. И, о боже, это того стоило. Я провел языком по губе, слизывая остатки соли и железа его крови, не в силах перестать на него смотреть. Но даже когда я отодрал от него взгляд и постарался понять, о чем говорит Гораций, внутри меня расцветало бешеное желание жить, причем вместе с Енохом. Я вдруг не к месту, по-идиотски вспомнил наш единственный момент подобия близости, который я разделил с ним так, словно кончил сам. Я должен жить, чтобы увидеть, как меняется его выражение лица в этот момент. Я хочу знать все о нем и о его теле. Хочу найти причину моей патологической слабости. В этом сногсшибательнр сильном состоянии я миновал дверь в конце коридора.

Моей самоуверенности немного поубавилось, когда я услышал голос Каула, который явно знал о нас. Вид имбрин подавил меня еще сильнее, но мне было, за что бороться. Я вдруг понял, что это моя борьба, ведь Каул считал меня каким-то там библиотекарем. Так и было, и когда он сказал о пипетке моей странной души, я расхохотался. Нет, это было смешно, ведь я семнадцать лет жил, никому не нужный, к чертовой матери, но стоило умереть деду, как я вляпался по уши, сперва влюбившись в парня из позапрошлого века, а теперь еще став самой ценной добычей психа всех времен и народов странного мира. Я делал определенные успехи в том, чтобы не жить скучной жизнью. Каул пел мне песни о прекрасной жизни странных, без петель и имбрин, забывая, что я никогда не жил в петле больше двух дней и она попросту не успела мне надоесть. Мисс Перегрин я едва ли успел узнать, так что против нее я тоже ничего не имел. Но вот Каул успел подгадить еще со смерти деда. А теперь он держал в плену и издевался над моими друзьями. Над человеком, которого я любил сердцем и двумя своими душами. Да я мечтал сломать Каулу шею.