Грядет новый мир (СИ) - Страница 41

Господи, как же хотелось, чтобы все поскорее кончилось.

Но я недооценил стремление Эммы попасть в крепость. Когда перед нами возник военный автомобиль, я был готов просто скрыться, тогда как и она, и Эддисон рванули к нему. Разве их цели были важнее моей? Так почему они поступали так необдуманно, так глупо, рискуя жизнями больше, чем это необходимо? Глуп ли был я, побежав за ними? У меня не было других союзников, и потерять их я никак не мог. Поэтому я побежал, несмотря на то, что Эмма упала на землю от удара битой. Я побежал потому, что выбора у меня не было. Физически – да. Морально – нет. Мог ли я считать себя трусом? Думаю, тогда я эволюционировал от труса до глупца. Прогресс налицо.

А затем меня снесли с ног, со всей силы ударив битой под колени. Я рухнул, как подкошенный, жалко отползая в сторону вместе с Эммой. Нас ведь спасло, фактически, то, что твари не узнали нас в лицо, а приняли за особо рьяных наркоманов. Ведь окажись мы в клетке по соседству с нашими друзьями, мы никогда не смогли бы помочь им. Я полз и тащил за собой Эмму, пугающе бледную, без сознания, с явными признаками кровотечения. Мой мозг попросту перестал воспринимать происходящее. К тому моменту, когда я увидел, как надо мной заносят огрызок трубы, я позволил своему сознанию благодарно отключиться.

Блаженная тьма не была непрерывной. Иногда я видел какие-то сверхъяркие картинки незнакомой комнаты, женщины, которая дула на меня какую-то пыль, потом я видел родителей, плачущих над обгоревшим трупом в морге, Еноха в клетке. Эта тьма лечила меня, но перегружала мой мозг страшными картинами моих страхов и переживаний. Я видел выпотрошенного Эддисона, видимого после потери души Милларда. Я стонал и метался в новой, уже своей клетке, которая не пускала меня на помощь к тем, кого я любил и кем дорожил. Я плакал во сне, может, и в реальности.

Я не знаю, сколько я провалялся в этом галюциногенном бытие. Когда я открыл глаза, передо мной была грязно-бежевая стена с оторванным куском обоев. Мне было хорошо и тепло, я был до подбородка укутан одеялом и с трудом мог пошевелить даже пальцем на ногах. Мне было настолько уютно, что я не сразу вспомнил все, что произошло. Потеря Еноха снова ударила меня вглубь моего истощенного организма. Я вдруг вспомнил о треснувших ребрах, но дышал я свободно, потом о вооруженных наркоманах, но я вроде точно жив, если так страшно хочу в туалет. Я нашел в себе силы встать, хотя меня был страшный озноб. Я завернулся в одеяло до подбородка и сполз с постели, нетвердо стоя на ногах.

Тогда я, в общем-то, и заметил странного половинчатого человека, спящего на стуле в моей комнате. Когда я подошел к нему, держа на плечах одеяло, царь сонного царства, не иначе, он дернулся и проснулся. Через пять минут его, Нима, болтовни я смог добиться информации о туалете. Я не знал, где Эмма, где я сам, кто вытащил нас от толпы озверевших людей, жаждащих дозу, но я был относительно в порядке. Озноб проходил, видимо, из-за того, что я начал двигаться, и осталась только слабость. Одежда на мне была незнакомой – хотя я уже отвык и забыл ту, что носил дома – линялой, но не так уж больше по размеру, как это обычно бывало. Я посмотрел на свое отражение и не узнал его. Во-первых, у меня отросло какое-то редкое и отвратительное подобие щетины за все это время, во-вторых, на месте и так худых щек образовались провалы, и мои и без того гигантские глаза увеличились настолько, что грозили выпасть. Я был похож на лягушку. На моем лице белели тонкие шрамы, практически незнаметные, но в целом я выглядел отлично. Это и было странно.

Ведь я помню, сколько раз меня били за последние дни.

Я поковылял к кровати. Тут уже был какой-то доктор, бледная, но как будто бы здоровая Эмма и Шэрон, плащ которого выглядел особенно осуждающе. Первое, что я спросил – сколько времени я здесь провалялся. Узнав, что полтора дня, я сперва не поверил, пока не узнал о странной целительнице, а потом сел на постель, закрыв лицо руками. Полтора дня – это огромный срок, за полтора дня Еноха могли убить, могли лишить души, могли избить. Я не думал об остальных детях, мне не хватало сердца на них, в отличие от Эммы. Я был эгоистичен, страдая лишь за одного. Я настолько ушел в свои фантазии о том, что я буду делать, если увижу тело Еноха, что даже не слышал, как Эмма объясняла причину моегр странного поведения.

Кажется, в ее монологе проскользнули слова “любимый человек”.

Вскоре нас оставили, предупредив о чаепитие с мистером Бентамом. Чаепитие. Пока Еноха могут пытать. Хоть я и не был отличным бойцом, я сразу же согласился с Эммой о том, что нужно бежать. Однако мы сидели в моей палате и ждали приглашения в гардеробную под присмотром Нима.

-Эмма, полтора дня…

-Джейкоб, этот Каул был с нами четыре дня. Ты думаешь, он не знает, за кого ты согласен сделать все, что им нужно? Думаешь, он станет разбрасываться козырем управления тобой? Енох живее всех живых потому, что Каул будет манипулировать тобой за его жизнь, - произнесла Эмма горячо и убедительно.

Только что я за птица такая, если так буду нужен тварям? Но Эмме удалось меня обнадежить. Нас проводили в гардеробную, где мы наспех переоделись. Я устал от костюмов, но джинс здесь не водилось, не то время. Через окно мы выбрались на какой-то парапет огромного здания, по которому мы шаг за шагом передвигались, ища другое открытое окно. Я не знал, что за извращенец этот Бентам, хоть и был благодарен ему за лечение, но ждать больше я не мог. Енох был рядом.

Мы пробрались в какой-то музей. Еще никогда мне не была так безразлична история странных. Комната Сибири удивила чуть больше, особенно наш эпический побег оттуда. Мое призвание было определенно убегать и везде находить кучу дерьма. В этот раз вместо дерьма был огромный медведь, который нас и остановил. Ладно, мне уже было пофиг, как умирать, я смирился с этим раз пятый. Но вместо зубов меня ожидал мокрый, шершавый язык. Медведь меня лизал. Отвращение пополам с детским изумлением дало мне возможность забыть о страшных экспонатах хозяина этого дома. Бентрам настолько надоел со своим чаем, что я согласился на его пятое по счету предложение, лишь бы выяснить, что он знает о Енохе и остальных. Он был поражен моей кровожадностью, когда я предположил, что из нас хотят сделать чучело. Я подумал о том, что между кровожадностью и странным реализмом есть разница. Я подхватил от Еноха именно этот реализм, который допускает абсолютно все извращенные увлечения.

После Еноха с его сердцами, наверное, я был способен заподозрить многое.

Бентрам заявил, что я копия деда, и он ничуть не удивлен, что я повторил его выбор. Очевидно, он имел в виду меня и Эмму. Я не стал его разубеждать, а то мало ли, он мог и отказаться нам помогать. А в том, что он почему-то помогал, я уже не сомневался. Я сидел на диване, окруженный теплом одеяла и жаром выпитого чая, и от огня камина меня разморило. Мре показалось, что я задремал. В который раз я видел, как сильно я сжимаю Еноха в своих руках, спасая его из плена. Не знаю, почему Гораций видел иное, если бы я вытаскивал Еноха, я сломал бы ему ребра своим объятием. Я слушал его историю вполуха, тем более что глобализация проблем странных и тварей меня все еще никак не волновала, я оказался в эпицентре, это так, но я не сражался за единство, за правду и прочее, нет, я шел вперед, потому что был виноват перед единственным человеком, который согласился быть со мной, прекрасно видя меня насквозь. Не думаю, что Енох однажды сказал бы мне, что он во мне разочарован, как миллион раз я слышал это от близких и от бывших друзей. Иногда мне кажется, что он остается со мной потому, что разочаровался во мне изначально. Хуже мне уже не стать, чем в те, первые дни.

А я вообще спрашивал Еноха о том, согласен ли он быть со мной? Все выглядело так, словно я пробрался прямо под его многолетнюю защиту и устроился так, как будто мне там самое место. Ч не отрицаю, что иногда я очень наглый и разбалованный богатыми родителями, но цену своим поступкам я обычно всегда определял. Поздно, но определял. И только в тот момент у камина Бентрама я еще не мог до конца осознать свой поступок, который никак не повлиял на факт пленения Еноха, но не давал моей совести покоя, потому что я должен был сказать иначе.