Группа - Страница 10

Лена. Двое — механики, один — таксист. Всем везу контейнерами, одеваю невесток. Попробуй им скажи: вернуться хочу — не переживут горя, назад вытолкают. У матери уже какой-то подполковник появился отставной. Знает: дочь за границей, глядишь, и ему отломится. Мать просит, знаешь, то бритву ему привезти…

Катя. Да вокруг каждой из нас кормятся — вокруг каждой.

Лена. Да мы посланцы страны!

Катя. Вот это правильно ты сказала: мы, понимаешь, мы, а не они.

Клава. Завяли уши, стали опадать.

Катя. Нет, Лен, эту мысль я поддерживаю. Мы! Ты в точку попала. Какая польза державе от тебя здесь, Клава? Ну урвешь ты на свои крохи, которые тебе дали, какую-нибудь радость. Ну ведь ничего ж ты стоящего в страну ж не привезешь. А мы от своих инородцев заныкаем и, глядишь, державе поможем. Ведь знаешь, сколько мы навезли-то уже в страну.

Лена. Ты, Клава, из очень темного царства приехала, осознай это.

Клава. А ты здесь — луч света оказалась!

Катя. Да, она прожектор! Ей весь мир открыт. Тебе паспорт-то вернули двадцать лет назад!

Клава. Смейтесь-смейтесь над нашей землей! Мы все преодолеем. Вы будете злобно скрипеть зубами, когда это увидите!

Катя. Да мы помрем до этого сто тысяч раз!

Лена. Нас привезут назад как героев, в цинковых гробах.

Клава. Жди! На постамент тебя поставят между Мининым и Пожарским!

Катя (хохочет). Да если ее и поставят, то не с ними, Клавка! Она станет рядом с каким-нибудь Ришелье.

Клава. Вот и стой, стой с Ришелье.

Катя. А нормально, Лен, да? Возле Дюка — причем не одесская, а из Донецка откуда-нибудь, со станции Лозовая, такая рванина.

Лена. Да не вывез бы ее Дюк. Француз не вывез бы никогда!

Катя. Я считаю, Лен, что в России вообще с французами перебор вышел. Сплошной Барклай де Толли, куда ни ткнись.

Лена. А немцы что? Они ж до царских кровей добирались. Какую-нибудь великую княжну отдать за немца — это не зазорно было, им прощалось. А дочь служащего они простить не могут.

Катя. Что писали классики? Вот они висят перед глазами, Клав? Призрак рыщет по Европе. Вот вы здесь и рыщете, Клавка, по развалам. Они же всю картину эту предрекали.

Лена. Он не рыщет, он там бродит.

Катя. Бродим мы здесь, потому что мы тоже, тоже призрак здесь, Ленка. Мы никому не нужны. У нас нигде нет дома теперь, ни здесь, ни там, — и не будет никогда.

Лена. Нет, Катерина, я к призраку отношения не имею.

Катя. Имеешь, Ленка, и я имею, и всем здесь этот призрак в кошмарах снится. Мне рассказывали, Ленка, всем снится здесь один и тот же сон.

Лена. Не надо. Видишь вон, гусиная кожа сразу пошла.

Катя. Сколько снов у Верки было, не помнишь, Клав?

Клава. Какой Верки? Я ваших Верок не знаю.

Лена. Верка-эмбрион, которая в Кёльне?

Катя. Сны были у Веры Павловны. Забыла ты, Лен, программу средней школы? Какой там был последний сон Веры Павловны?

Молчание.

Клава. Вот мы плыли в гондоле, я следила, никто ж из вас не полез в сумку, не подал нищим. А вот с нами Хлора Матвеевна, наша, наша советская, из делегации, все свои деньги нищим раздала. Советская женщина — певцам и музыкантам. Вот вам советский человек, он с себя последнее отдаст, снимет и отдаст.

Лена. А что отдавать? Снимать-то ж нечего.

Клава. Потому ты и переметнулась сюда!

Лена. А чего же вы так сюда рветесь? Ехала бы в Монголию, в Улан-Удэ! Нет, вы к развитому поближе!

Катя (Лене). Слушай, чего-то я забыла; что снилось-то Верке? Клав, ты же не знаешь, ты же брошена здесь на произвол судьбы. Ты, Клавка, еще спасибо скажи, что тебя выпустили на распродажу. Вас там оптом считают: вы — советский народ. А народ заболеть не может. Вот если зуб у тебя, например, здесь заболит — ведь только товарища просить: выбей, брат, локтем.

Клава. А я не заболею, я закаленная в ледяной воде.

Катя. Ну машина тебя собьет.

Клава. А может, это я ее собью?

Лена. Ну на лестнице в ступеньку не попала.

Клава. Тут нет ступенек, тут лифты.

Лена. Ну вот я сзади сейчас подойду, вот сейчас, и стулом тебе голову пробью.

Клава. Я тебе подойду! Я тебе подойду!

Катя. Отойди от нее, Лен.

Лена. Чего ты? Я мысленно сказала, подойду.

Клава. Попробуй, попробуй! Я мысленно отвечу.

Катя. Вы все здесь носите грузинскую фамилию Камикадзе.

Клава. Моя фамилия русская! Это твоя Ку-клукс-клан.

Лена. Клаудиа Камикадзе!

Клава. Запомни: есть правила поведения советского человека за границей. Они учат сдержанности, выдержке, и нельзя идти на провокацию. Я их подписала, поэтому молчу. Если бы иначе, я бы вас еще на канале утопила двоих вместе с гондолой.

Катя. Клавка, ну до чего ты человек открыты! Вот за это я тебя полюбила! Дай я тебя поцелую, заразу. Хорошо гуляем, по-русски! Клава, ты незлая баба, ну незлая же! Я же вижу. Думаешь, меня не тянуло домой? Меня тянуло. Каждый год, как лето, я в Ялту собиралась, да. Вместо этого, правда, то в Ниццу попаду, то в Монако. Но собиралась-то в Ялту. Я в эту осень первый раз в Союз поехала, после десяти лет отсутствия. Мне отца повидать надо было. Мать умерла, он один живет там, там же, где и жил: город Харьков. Квартиру я им купила, когда мать жива была. Деньги через наших внешторговских ребят ему прислала. Виза у меня была только в Москву и в Ленинград — я поехала туристкой с какими-то техасскими фермерами. Ну, приехала, живу в «Национале». Смотрю, знаешь, Лен, там у дверей школьницы, пэтэушницы трутся. Лена, там теперь агрессивный стиль, знаешь, такое в моде. Они могут и в багажнике въехать на территорию. Это мы читали сонеты вслух на непосредственном английском. Если и позволишь что, то только шампанское в ложе Большого театра, и то, не дай Бог, недосмотреть па-дэ-дэ, затаив дыхание. Первый день в Москве — ну знакомым звонить не стала. Пошла в Дом кино — кабак закрыт. Зашла к писателям: все то же стойло, то же типовое мурло, как будто я десять лет не металась по миру. Выпила кофе одна. Пошла к композиторам. Какой-то Бюль справлял медаль. Знаешь, сидел за столом в каракуле на голове, страшный, как моя жизнь. Группу фермеров мою спустили вниз, метро показывать. Представляешь, они американцам показывают. Лучше всех в мире у них там под землей живется!

Лена. Вот именно…

Катя. Ну пошла на улицу Горького, глянула окрест — и как это у Саши Радищева, Лен: душа уязвлена стала. Ты знаешь, Лен, такое село, оказывается. Ну Мозамбик там сплошной, только снега побольше, ну Адис-Абеба, в лучшем случае. В Большой вечером не пошла на «Маленькую лебедь», села в «Национале». Сначала немец подошел, потом итальянец, потом японец. Я говорю: господа, я — гражданка Соединенных Штатов, идите и перечитайте на ночь «биль о правах». Сорри, сорри — мне, понимаешь, на плохом английском. Мол, извините, мы вас за русскую приняли. Я им вдогонку: в Юнайтед Стейц я бы привлекла вас и вы бы, козлы, до конца дней платили бы мне компенсацию! А водочку я тем не менее запиваю по-нашему, фужером. Ну, косятся со всех сторон, а подойти не могут: за мной звездно-полосатый и «биль». Ну ладно. Ушла я в номер из ресторана, десяти еще не было. Раскрыла постель, клопа согнала… И что со мной случилось, Лен, передать тебе не могу! Тут нужен Лев Николаевич, понимаешь, ну, Федор Михайлович, на худой конец, чтобы все объяснить! Не спала ни одной секунды. Утром оставила все в номере: шмутье, вэхаэс, двухкассетник — все, что привезла толкнуть, горы шмутья. Взяла только блок «Мальборо» с чего-то. Представляешь, один блок «Мальборо»! Схватила такси — и на Курскй вокзал. Ну, в общем, к ночи вышла на Харьковском.