Грубиян Валахов - Страница 5

— Я буду стирать тебе рубахи, а то ты неухоженный, — сказала Зойка.

«Только этого еще не хватало, — усмехнулся в темноте Валахов. — А собственно — почему? Что я за фон-барон такой?» — подумал он и спросил Зойку:

— Зачем ты это сделала?

Она сразу поняла, про что он ее спрашивает.

«Дура, ты же девочка, зачем ты пришла ко мне?» — Вот что он хотел спросить.

Она поцеловала его и не стала объяснять, что естественнее ее прихода к нему ничего быть не может — полюбила и пришла, дождалась своего мужчину и пришла.

«Чему ты удивляешься, Валахов? Зачем ты задаешь дурацкие вопросы?» — всегда говорила ему та, со слишком печальными глазами. И он понимал ее и старался не удивляться.

— Я всегда знала, что ты появишься, и берегла себя, — прижимаясь к нему, шептала Зойка.

— Кто бы мог подумать, что на этом белом свете еще сохранились такие дуры?!

— Сам ты толстый дурак! — сказала Зойка и села.

«Она, кажется, уже не боится, что я вышвырну ее в окно», — подумал Валахов и, откинувшись на подушку, тихонько засмеялся.

— Тебе надо бы эту твою татуировку удалить… Сейчас, говорят, в институтах красоты с такими штуками хорошо расправляются.

— Зачем?

— Не задавай дурацких вопросов! — сказал он и только теперь понял, для чего он заговорил о татуировке.

«А почему бы и нет?» — подумал он.

— Ты полоумный, — тихо засмеялась Зойка и вновь легла с ним рядом.

— Молчи, — сказал Валахов и обнял ее.

«Она — что надо! Не зря узеньская столовая превратилась в клуб остряков. Вот тут и задумаешься: а что если возле твоей жены всю жизнь будут острить разные идиоты?! В каждом ее движении — женственность, и мой старик должен сразу это увидеть. А насчет светских манер и прочего — что же, на своем веку он видел разное: и с манерами и без оных».

— Ты о чем думаешь? — спросила Зойка.

— О своем старике. И знаешь, только здесь я понял, как мне не хватает его поддержки, его выволочек и его советов, которые, если разобраться, и на советы-то не походили. И только здесь я понял, что мы с ним одной породы и что я люблю его, как никого.

— Надо же! — удивилась Зойка. — Кто бы мог подумать, что ты кого-то любишь!

— Я люблю моего старикана! — как заклинание произнес Валахов и похвастался Зойке: — Он у меня генерал.

— Да ну! — уже по-настоящему удивилась она. И не поверила Валахову: — Врешь! Все вы сочиняете!

Валахов разозлился:

— Это почему же мой старик не может быть генералом?

— Потому что сам ты — некультурный грубиян!

— Я подозреваю, маркиза, что за культуру вы принимаете совсем не то, что надо.

— Потоцкий культурный, — сказала Зойка, и Валахов чуть было не столкнул ее с кровати.

«А я все же, когда надо, умею сдерживаться», — заметил он про себя и почти спокойно сказал Зойке:

— Потоцкий — лакей. И вся его так называемая галантность — ленты-бантики. И если ты о нем когда-нибудь при мне вспомнишь — я тебя вышвырну в окно.

— Не вышвырнешь! — не испугалась Зойка.

— Ишь ты… На глазах люди растут! — восхитился Валахов.

— Расскажи мне про своего отца, — попросила Зойка.

— Ну что тебе рассказать про моего старикана? Он ведь, с твоей точки зрения, тоже некультурный человек, хотя почти всем своим знакомым дамам он любит целовать ручки.

— Да ну! — удивилась 3ойка и вздохнула. — Мне еще никто-никто не целовал руки!

— Мой старик поцелует, — пообещал Валахов. — Мой старик видит на два метра под землю, а людей до самого их дна… Но я про него не так уж много знаю, хотя у него хватило некультурности рассказывать мне про себя всякое — как оно есть… Мой старик три раза был ранен, два — контужен, и один раз… впрочем, это уже не для дамских ушей… Мой старик был однажды поставлен лицом к стенке. И как он, став генералом, не стесняется своего крестьянского происхождения, так он не постесняется представить тебя своим знакомым. А ты будешь иметь жалкий вид, и бледнеть будешь, и еще будешь говорить какую-нибудь чушь, вроде «очень приятно!»

— Я буду красивая, а не жалкая, — сказала Зойка.

— И не хорохорься, — сказал Валахов. — Насчет красоты — может быть… Но что будешь бледнеть и молоть всякую претенциозную чепуху — это уж точно. Я сам много раз, как последний дурак, с видом знатока разглагольствовал об исполнительской манере Ойстраха, ни черта не понимая в музыке. К великому счастью, это проходит, как прыщики на роже. Но, к глубокому сожалению, мне что-то сдается — не до конца проходит. И для того чтобы позволить себе роскошь быть естественным, надо чего-то стоить или хотя бы немножко уважать себя, ненаглядного. А может, для этого надо, как мой старикан, минутку-две постоять лицом к стенке…

Не правда ли, мы содержательно побеседовали? — сказал Валахов. — Ты только не воруй в своей дурацкой столовой! — начал он учить Зойку, потому что от кого-то слышал, что работать в торговле и не воровать «практически невозможно».

— Расскажи мне про свою мать, — попросила она.

— Мама — стандарт. Культурная, как многие генеральши, и нечего про нее говорить. Она тебя не поймет.

Валахов представил свою мать и Зойку рядом, разозлился на мать и сказал Зойке:

— Не умирай только от счастья — завтра мы с тобой поженимся.

— Дурак ты! — сказала ему Зойка и начала свою наивную и прекрасную песню, в музыке и словах которой были неуверенность и вера, утверждение себя и предчувствие счастья:

— Ты мой! Только мой!

Валахов уже слышал однажды, как примерно такую же песню пела опытная женщина. И вот теперь — Зойка. И он подумал, что наивность в таких делах не так уж отстает от опытности.

«Ты моя мудрая Зойка! — подумал он, перед тем как уснуть. — Ты хочешь выйти замуж и не скрываешь этого, не лицемеришь и не строишь из себя недотрогу — ты обещаешь любить меня и стирать мои потные рубахи… Что может быть естественнее и мудрее этого?»

Когда Валахов уснул, Зойка накинула на себя платье и растворилась в черной ночи. Дверь его жилого вагончика, чтобы к нему не заползли фаланги или скорпионы, она плотно закрыла.

Уже понемногу наступало утро, когда Валька Соловьев, Гриша Григоридзе и вся их компания ворвались в «валаховское ранчо» и затопали сапожищами.

— Отдыхаешь? — спросили Валахова.

— После трудов праведных, — ответил он, самодовольно зевая.

— Знаешь, отчего погибла Римская империя? — спросили они его.

— В школе проходили, — ответил он. — От сибаритства. — А сам все еще не вставал, потягивался и поглядывал сонным взглядом на ребят; увидел у Валики Соловьева синяк под глазом, но сказал вроде бы про другое: — Чтобы сегодня не только вас — духу вашего на Узени не было!

— Поднять парней Сереги Попружного! — вскакивая, распорядился он, и Эдик Рожнов исчез из его комнаты.

Потом они все вместе вышли на улицу, и уже было утро. Красное молодое солнце выкатилось из-за кромки пустыни. Валахов не посмотрел на солнце, а посмотрел на новенькую бетономешалку, которая стояла в кузове самосвала и со всех сторон была «закутана» досками.

Забравшись в кузов и поплевав на рукав пиджака, он потер табличку с номером и техническими данными бетономешалки — номер был тот же, что и в накладной у Валахова. Значит, эта бетономешалка ехала в Узень вслед за бумагой, да только немного отстала от нее.

Валахов стукнул кулаком по крыше кабины, и Гриша Григоридзе повел свой самосвал на растворный узел. Там, уже подготавливая под бетономешалку площадку, начали работать ребята из знаменитой на весь Мангышлак бригады Сереги Попружного. Распоряжался бородатый паренек, вчерашний «приятель» Валахова по наведению порядка в столовой.

— Как тебя звать? — спросил Валахов бородача, грузно соскакивая из кузова.

— Толик.

— Вот что, Толик, вы эту машину, — Валахов показал на бетономешалку, — немного пообдерите, чтобы она не выглядела такой новенькой. И еще вот что, Толик, к восьми утра она должна дать первый замес.