Грозное лето - Страница 5

И Александр рубанул сплеча:

— Я не женился бы на тебе.

И, сев за стол, погрузился в занятия.

Надежда ушла и пропала. И тогда к Александру на скромную квартиру на Рождественской приехала Мария и тотчас напустилась на него:

— Поручик, как же это вы позволили вашей законной супруге бездомничать и даже не попытались разыскать ее и извиниться? Ай-я-яй, как нехорошо. Вот каковы наши современные молодые офицеры. Езжайте сейчас же со мной, и я вручу вам ваше сокровище из рук в руки.

Она говорила это мягко, шутливо, но Александр ответил вполне серьезно:

— Госпожа…

— Мария.

Александр пристально посмотрел в ее зеленые глаза и подумал: «Час от часу не легче» — и сказал:

— Я не имею возможности поехать с вами, Мария. У меня дела.

Мария улыбнулась, прошлась из угла в угол небольшой комнаты, придирчивым взглядом окинула скромную обстановку, укоризненно посмотрела на стоявшего посреди комнаты Александра, покачала головой с кокетливой норковой шапочкой на макушке, которая держалась там каким-то чудом, и спросила звонким голосом:

— Александр Орлов, вы ко всем женщинам так относитесь?

— То есть?

— То есть грубите, доводите до слез, не беспокоитесь о нас.

— Нет, — машинально ответил Александр и ломал голову: чего от него хочет эта женщина, чего ради она вдруг решилась приехать к нему одна-одинешенька, рискуя навлечь на себя, на него определенные подозрения соседей, знакомых ему и незнакомых?

— Благодарю, поручик Орлов, я иного от вас и не надеялась услышать, — произнесла Мария, а потом взяла шинель Александра, фуражку и, подавая ему, продолжала: — Одевайтесь. Это ни на что не похоже: только что поженились и уже едва не разошлись. Мне жаль Надежду. И вас. Если бы я была вашей женой, вы так легко от меня не отделались бы, сударь.

Александр ответил ей тем же:

— Но если бы я был вашим мужем, вы, я полагаю, не поступали бы со мной так, как то делает Надежда, решившая, изволите видеть, эмансипироваться от супруга с первых же шагов семейной жизни?

— Нет, я так не поступила бы.

— Вот видите, какая несправедливость вышла: я сделал предложение не той женщине, — произнес Александр, улыбнувшись, но тотчас же добавил: — Впрочем, вам я сделать его не мог.

Мария мило улыбнулась и спросила:

— А вы уверены, что я приняла бы его?

Александр надел шинель, фуражку и ответил:

— Нет.

— Напрасно.

Александр качнул головой и заметил:

— А вы отчаянная, оказывается.

Мария поправила на его голове фуражку, провела по его впалой щеке своей мягкой душистой рукой и сказала:

— Вы неразборчивым оказались… Поехали, Надежда скоро будет у меня. Не беспокойтесь, ваше самолюбие не будет задето, я не обещала привезти вас, это моя фантазия.

Александр понял: Мария не очень-то одобряла его супружеский выбор.

Тогда Александр впервые подумал: а кто его, собственно, заставлял жениться? Не провались он под лед да не заболей — никакой Надежды и не видел бы, никаких разговоров, пусть и шуточных, не вел бы, а с них все и началось. «Мария права: неразборчивым оказался и легкомысленным. Но теперь уже говорить было не о чем: женился, значит, надо жить. В нашем роду порядки строгие. А вообще жаль, что мы поздновато встретились с Марией. Мне кажется, что с ней все было бы лучше», — заключил он, а вслух сказал:

— Глупость. Баронессы еще не выходили замуж за простеньких офицеров, поручик Орлов.

Сидевший в двух саженях от него старший брат, Михаил, поправил съехавшие на нос железные очки и спросил:

— С кем ты там разговариваешь и на ком еще собираешься жениться?

Александр увидел на коленях сухую веточку, видимо свалившуюся с грачиного гнезда, и посмотрел вверх: там и теперь было шумно и продолжались грачиные раздоры и драки, и Александр качнул головой и спросил у брата:

— Михаил, а ты вообще что-нибудь можешь услышать в таком гвалте?

Михаил продолжал свое дело и не ответил, а, наставив ухо в сторону речки, что-то писал и писал в своей видавшей виды рыжей коленкоровой тетради.

Александр снял с колен ветку, бросил ее в речку, и она поплыла по ней, кружась и немного покружаясь одним концом в мутную воду, а потом затанцевала, как поплавок при клеве, — в этом месте была глубь и водоворот. И Александр подумал: и он попал в водоворот, только людской, да еще столичный. Зазеваешься — закрутит, как эту былку, и — прощай академия, служба, карьера. И все — по милости Надежды, жены, готовой хоть каждый день и вечер куда-то идти, ехать, бежать, как на пожар, и непременно ввиду особой важности для ее и его, Александра Орлова, судьбы и карьеры. А вот сюда, в родные веси, отказалась ехать даже на несколько дней, хотя родилась и выросла в станице Николаевской.

И Александр спросил себя: «Любопытно, а Мария поехала бы?» — и тут же ответил: «Нет, конечно. Белая косточка, может запачкаться о нашу станичную хлябь».

И отметил раздраженно: «Да что это я все время думаю о Марии? Я, кажется, уже женат», — и, встав с коряги, хотел позвать Михаила поупражняться на турнике, да не стал отвлекать его, отпугивать музу и отошел в сторону.

Михаил Орлов сидел в стороне, на пеньке, и Александр подумал: всю тетрадь, очевидно, уже извел, записывает что-то. Ведь ничего из-за грачиного гама не слышно, ан нет, он все слышит, что там, за речкой, поют девчата, и кладет их голоса на ноты да еще мурлычет что-то, как кот после обеда. Но ничего, братец, из этого не получится, не породнишься ты с музой композиторской. Слишком занесло тебя в пятом году, и вот итог: из Петербургского университета вылетел в Вологду, в ссылку, после оной вернулся ни с чем в родные веси, еле устроился в политехнический, но и тут не повезло. Пришлось уехать за границу и там доучиваться — в Сорбонне, в Париже. Упрямый, молчун, добьется своего. А пока… Пока нет ни службы, ни семьи, ни карьеры…

И Александру стало обидно за старшего брата: ведь толковый, черт побери, Гегеля, Маркса изучал, Пушкина читает наизусть, еще песни на ноты кладет — и вот приехал на святки в гости и опять что-то записывает. Когда же судьба позволит ему определиться более или менее твердо? Ведь не за горами и четвертый десяток… Да, не очень-то ласкова судьба к тебе, брат…

И средний брат, Василий, недалеко ушел от старшего: семинаристом был — отчаюга и горлан, играл и пел «Марсельезу» так, что дом гремел от звуков фортепиано, и отец не раз грозился вышвырнуть инструмент на улицу. Дед же доставал из-за голенища сапога плетку, которую всегда там носил, подходил к Василию незаметно и бил всего один раз, но так, что Василий съеживался в комок, потом крутил головой, потом долго тер ушибленное место и, захлопнув наконец крышку фортепиано, громоподобным голосом затягивал «Боже, царя храни…» или «Спаси, господи, люди твоя!..».

Дед плевался, прятал плетку за сапог и уходил молча, как и появлялся. И вдруг Василий постригся и стал дьяконом. На радость деду, что ли, или фантазия какая-то подхватила его, но стал петь в церкви, даже не посоветовавшись прежде с отцом, который вовсе и не думал делать из него священнослужителя, а надеялся отдать в военное училище. Но — чудеса! Дед тоже не выказал особенного восторга и даже сказал:

— Значит, мало я тебе плетей давал, паршивец, что в длинногривые подался.

Одна мать только и одобрила выбор Василия и все советовала, наказывала беречь голос и не сразу давать ему волю. Но Василий не берег ни себя, ни голос и жил, как ухарь-купец: гремел под сводами церквей, выводя псалмы, даже в соборе пробовал голос — и тот содрогался от его псалмов, а однажды забрел к цыганам и, сняв серебряный крест на серебряной цепи, плясал и пел романсы, а когда собрался уходить — креста с цепью не нашел. Потом был вызван архиереем и предупрежден: еще раз повторит сие неподобающее занятие, будет отрешен от сана. Это, конечно, было сделано для проформы, ибо сам архиерей прочил Василию карьеру главного соборного дьякона, однако Василий притих.