Грезы об Эдеме: В поисках доброго волшебника - Страница 5

Хотя было бы явным упрощением относить любую эмоциональную травму к одной из двух категорий «переизбытка» или «недостаточности», в каждом конкретном случае следует подумать и посмотреть, не связана ли травма с фундаментальной динамикой эмоционального поглощения или эмоциональной заброшенности. Человек с эмоциональной травмой любого вида может бессознательно выбрать адаптивную стратегию поведения, диаметрально противоположную той, которую в данной ситуации «выбрал» другой человек. Трагедия современной психотерапии заключается в том, что в большинстве случаев она, по сути, не является психологической, то есть не прослеживает поведения человека до самых его истоков, находящихся в его душе (таково основное значение слова психика). Корректировать поведение человека, не понимая лежащей в его основе психодинамики, – значит оставаться на поверхностном уровне. Человек может изменить свое поведение и свои убеждения, но тогда его душевная травма найдет другой, быть может, более искусный способ внешнего выражения.

Рассмотрим травму эмоционального поглощения или переполнения. Так как границы детской психики очень проницаемы, ребенок подвергается воздействию мощных внешних сил. Например, если мама пребывает в депрессии или папа сердится, поведение родителей и создаваемая ими эмоциональная атмосфера вторгаются в пределы детской психики. В 30-х годах ХХ века Юнг не уставал повторять: «Родители постоянно должны сознавать, что они сами являются главным источником невроза своих детей»[9]. Хуже того, на психику ребенка влияют не только особенности родительского поведения, но и многие другие факторы, которые они даже не осознают. Юнг приводит следующее объяснение:

Под «первородным грехом» Юнг подразумевает пренебрежение душой, которое лежит в начале семейной истории и последствия которой сказываются на последующих поколениях. «Родители бессознательно увлекают детей, – замечает он, – именно в том направлении, где может быть достигнута компенсация всего того, что они не смогли реализовать в своей жизни»[11]. Детская психика очень восприимчива, но, если лишить ее способности реагировать, ей придется поглощать все, что она воспринимает. Тогда, замечает Юнг,

Может ли ребенок, захваченный потоком внешней реальности, реагировать иначе, чем ощущая свою беспомощность в отношениях с Другим? Вспомним, что мы прослеживаем этиологию развития отношений, удалившись на десятки лет от тех первоначальных ощущений человеком самого себя и Другого. Интериоризированным образчиком этих отношений, их сердцевиной является ощущение беспомощности. Например, именно по этой причине дети, оказавшиеся жертвами насилия, став взрослыми, могут вступить в брак с насильниками и практически не допускают возможности уйти от них. Это вовсе не значит, что они любят этих насильников; все дело в том, что запрограммированная беспомощность находится значительно глубже, чем боль, причиненная насилием. Любой социальный работник может подтвердить: прежде чем жертва сможет покинуть насильника или добиться ограничений его влияния, обычно должно произойти несколько серьезных конфликтов. Сначала жертвы попытаются найти рациональные причины для объяснения совершенного над ними насилия. Такая рационализация защищает их не от насильников, а от непомерного давления первичных детско-родительских отношений; таким образом, совершенно непреднамеренно они вступают в заговор против самих себя и продолжают жить не только с насильниками, но и со своей детской беспомощностью.

Если я, в отличие от ребенка, осознал свою беспомощность в отношениях с Другим, то как мне вести себя, чтобы избавиться от этого страдания? Если я регулярно подвергался какому-то насилию: вербальному, эмоциональному, сексуальному – или же, как это чаще бывало, находился во власти настроения или каприза кого-то из родителей, то мне приходилось идентифицировать себя с Другим.

Механизм проективной идентификации хорошо просматривается в так называемом «Стокгольмском синдроме», получившем свое название от группы рядовых шведских граждан, которых похитили и некоторое время держали взаперти городские террористы. Когда людей в конце концов освободили, оказалось, что они не только помогали своим похитителям, но и переняли их политические взгляды. В качестве другого примера можно привести случай Пэтти Херст[13], которая в конечном счете оказалась в рядах своих похитителей, так называемой «единой армии спасения». Жертвами похитителей оказались вовсе не дети, а взрослые, но ощущение беспомощности заставило их ради выживания принять взгляды тех, кто совершал над ними насилие. Если так поступают даже взрослые, то что мы можем ожидать от детей?

Если я, будучи ребенком, ощущаю свою беспомощность в присутствии вездесущего Другого и хочу выжить, то моя психика будет создавать стратегии моего поведения, основанные на стремлении организма к выживанию и желании справиться со страхом. Я сумею «договориться» со своей беспомощностью, сделав ее своим мировоззрением, своей реактивной стратегией или своей временной личностью.

Одна такая стратегия, вытекающая из бессознательной, но «организующей» идеи, состоит в следующем: я бессилен, поэтому должен посвятить свою жизнь тому, чтобы обрести власть над другими. В профессиональной области я могу просто казаться амбициозным, может быть, даже управляемым и почти всегда получать вознаграждение за свои результаты. Но управляемый человек никогда не живет в мире с самим собой, ибо полученный им результат – это защита от страха перед беспомощностью. В близких отношениях эта стратегия отыгрывается в стремлении управлять другим или в появлении влечения к человеку, который легко подчиняется. Такие отношения строятся на принципе власти, а вовсе не любви[14], так как психо-логика бессильного человека состоит в том, чтобы обрести как можно больше власти и стараться жить так, чтобы заглушить тот глубокий страх, который он чувствовал в детстве.

Нередко наблюдается и другая, совершенно противоположная стратегия. Так как ребенок ощущает свое бессилие в присутствии Другого, который при этом является источником его благополучия, он учится быть приятным, спокойным и принимать на себя ответственность за благополучие других. Одна из таких стратегий, позволяющих справиться с тревогой, называется созависимость. Если я несу ответственность за удовлетворение потребностей Другого, то, наверное, Другой сможет удовлетворить и мои потребности. В семьях, в которых выросли многие профессиональные воспитатели, в фантазии ребенка развивалась такая высокая степень самоидентификации, что он должен был оказывать поддержку или исцелять Другого в надежде, что тогда он станет более восприимчивым. Ясно, что ребенок не может исцелить родителя, но, совершая такую попытку, он может пожертвовать своей уникальной личностью или совсем ее похоронить. То же самое относится и к взрослому: эта модель детских отношений становится образцом для последующей жизни, бессознательно вовлекая человека в решение безнадежной задачи – исцелить множество травмированных людей, которые его окружают.

Много лет тому назад Брюс Лаки подметил, что большинство профессиональных воспитателей называли себя ««ребенком-родителем», гиперответственным членом семьи, посредником, “хорошим мальчиком или девочкой”, отдушиной для всей семьи»[15]. Ими двигало «всеобъемлющее чувство ответственности, направляя их к интрапсихическому симбиозу с семьей»[16]. Спустя некоторое время Эдвард Ханна написал, что такой человек «в раннем детстве очень хорошо понимает, что ему нужно для того, чтобы поддержать родительское нарциссическое равновесие»[17].