Грезы и тени - Страница 19

Я не изъ сентиментальныхъ ухаживателей и, когда женщина мнѣ нравится, бываю довольно остроуменъ. Однако, моя гостья — хоть бы разъ улыбнулась: будто и не слыхала моихъ шутокъ и комплиментовъ. Лицо ея застыло въ неподвижномъ выраженіи тупого покоя. Она сидѣла, уронивъ руки на колѣна, въ полъоборота ко мнѣ.

— Я здѣсь жила, — вдругъ прервала она меня, не обращая ко мнѣ ни глазъ, ни головы — словно меня и не было въ комнатѣ. Это упорное невниманіе и смѣшило меня, и злило. Думаю:

— Либо психопатка, либо дура непроходимая.

— Все другое, — продолжала она, глядя въ уголъ, — другое… и обои, и полы…

Ага! сентиментальность! Воспользуемся.

— Вы, кажется, очень любите эту квартиру? — спросилъ я, разсчитывая вызвать ее на откровенныя изліянія. Она, не отвѣчая, встала и прошла въ тотъ уголъ, куда глядѣла.

— Здѣсь были пятна, — сказала она.

— Какія пятна? — озадачился я.

— Кровь.

Отрубила и возвратилась къ столу. Я ровно ничего не понималъ. Но эта дурочка была такая красивая, походка y нея была такая легкая, что волновала и влекла она меня до одурѣнія… и какъ-то случилось, что, когда она проходила мимо меня, я обнялъ ее и привлекъ ея голову къ себѣ на плечо. Не знаю, что именно въ моей гостьѣ подсказало мнѣ, что она не обидится на мою дерзость, но я былъ увѣренъ, что не обидится, — и точно, не обидѣлась, даже не удивилась. У нея были холодныя, мягкія ручки и холодныя губки — большая прелесть въ женщинѣ, если она позволяетъ вамъ согрѣвать ихъ.

— Взгляни же на меня, шепталъ я, — зачѣмъ ты такая безучастная? У тебя должны быть чудные глазки. Взгляни.

Она отрицательно качнула головой.

— Ты не хочешь?

— Не могу.

— Не можешь? почему?

— Нельзя.

— Ты всегда такая?

Вмѣсто отвѣта, она медленно подняла руки и обняла мою шею. Стало не до вопросовъ.

Любовный смерчъ пролетѣлъ. Я валялся y ея ногъ, воспаленный, полубезумный; a она стояла, положивъ руку на мои волосы, холодная и невозмутимая, какъ прежде. У меня лицо горѣло отъ ея поцѣлуевъ, a мои не пристали къ ея щекамъ — точно я цѣловалъ мраморъ.

— Мнѣ пора, — сказала она.

— Погоди… погоди…

Она высвободила руку.

— Пора…

— Тебя ждутъ? кто? мужъ? любовникъ?

Молчитъ. Потомъ опять:

— Пора.

— Когда же мы увидимся снова?

— Черезъ мѣсяцъ… я приду…

— Черезъ мѣсяцъ?! такъ долго?

— Раньше нельзя.

— Почему?

Молчитъ.

— Развѣ ты не хочешь видѣть меня раньше?

— Хочу.

— Такъ зачѣмъ же откладывать свиданіе?

— Это не я.

— Тебѣ трудно придти? тебѣ мѣшаютъ?

— Да.

— Семья y тебя что ли?

Молчитъ.

— Гдѣ ты живешь?

Молчитъ.

— Не хочешь сказать? Можетъ быть ты нездѣшняя?

Молчитъ и тянется къ двери…

— Пусти меня…

Я озлился. Сталъ поперекъ двери и говорю:

— Вотъ тебѣ мое слово; я тебя не выпущу, пока ты мнѣ не скажешь, кто ты такая, гдѣ твоя квартира, и почему ты не вольна въ себѣ.

Губы y нея задрожали… и слышу я… ну, ну, слышу… тѣмъ же ровнымъ голосомъ:

— Потому что я мертвая.

Внятно такъ…

И… и я ей сразу повѣрилъ, и вся она вдругъ стала мнѣ ясна. И я не испугался, a только сердце y меня какъ-то ухнуло внизъ, будто упало въ желудокъ, и удивился я очень. Стою, молчу и гляжу во всѣ глаза. Она спокойно прошла мимо меня въ переднюю. Я схватилъ свѣчу и за нею. Тамъ — Сергѣй, и лицо y него странное. Онъ выпустилъ гостью на подъѣздъ. На порогѣ она обернулась, и я наконецъ увидалъ ея глаза… мертвые, неподвижные глаза, въ которыхъ не отразился огонекъ моей свѣчи… Я вернулся въ кабинетъ. Стою и думаю:

«Что такое? развѣ это бываетъ? Развѣ это можно?»

И все не боюсь; только по хребту бѣжитъ вверхъ холодная, холодная струйка, перебирается на затылокъ и ерошитъ волосы. A свѣча все y меня въ рукахъ, и я ею машу, машу, машу… и остановиться никакъ не могу… О, Господи!.. Увидалъ бутылку съ коньякомъ: глотнулъ прямо изъ горлышка… зубы стучатъ, грызутъ стекло.

— Баринъ, а, баринъ! — окликаетъ меня Сергѣй.

Взглянулъ я на него и вижу, что онъ тоже знаетъ. Бѣлъ, какъ мѣлъ, и щеки прыгаютъ, и голосъ срывается. И тутъ только, глядя на него, я догадался, какъ я самъ-то испуганъ.

— Баринъ, осмѣлюсь спросить: какая это госпожа y насъ были?

Я постарался овладѣть собою.

— A что?

— Чтой-то онѣ какія… чудныя? Вродѣ, какъ бы…

И мнется, самъ стѣсняясь нелѣпости необходимаго слова.

— Ну?!

— Вродѣ, какъ бы не живыя?

Я — какъ расхохочусь… да вѣдь во все горло! минуты на три! Ажъ Сергѣй отскочилъ. A потомъ и говоритъ:

— Вы, баринъ, не смѣйтесь. Это бываетъ. Ходятъ.

— Что бываетъ? кто ходитъ?

— Они… неживые то-есть… И дозвольте: такая сейчасъ мзга на дворѣ, что хорошій хозяинъ собаки на улицу не выгонитъ; a онѣ — въ одномъ платьишкѣ, и безъ шляпы… Это что же-съ?

Я ужасно поразился этимъ: въ самомъ дѣлѣ! какъ же я то не обратилъ вниманія?

— И еще доложу вамъ: какъ сейчасъ вы провожали ее въ переднюю, я стоялъ аккуратъ супротивъ зеркала; васъ въ зеркалѣ видать, меня видать, a ея нѣтъ…

Я — опять въ хохотъ, совладать съ собой не могу, чувствую, что вотъ-вотъ — и истерика. A Сергѣй стоитъ, хмуритъ брови и внимательно меня разглядываетъ; и ничуть онъ моей веселости не вѣритъ, a въ томъ убѣжденъ. И это меня остановило. Я умолкъ, меня охватила страшная тоска…

— Ступай спать, Сергѣй.

Онъ вышелъ. Я видѣлъ, какъ онъ, на ходу, крестился.

Не знаю, спалъ ли онъ въ ту ночь. Я — нѣтъ. Я зажегъ свѣчи на всѣхъ столахъ, во всѣхъ углахъ, чтобы въ квартирѣ не осталось ни одного темнаго мѣстечка, и до солнца проходилъ среди этой иллюминаціи. Такъ вотъ что! вотъ что!.. тамъ все — какъ живое, какъ обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трусъ. Я не люблю думать… нѣтъ, не люблю рѣшать о загробныхъ тайнахъ, a фантазировать кто же не любитъ? Я интересовался спиритизмомъ, теософистами, новой магіей. Я слѣжу за французской литературой и охотникъ до ея оккультическихъ бредней.

Вонъ и сейчасъ на столѣ валяется La Bas. Но оккультизмъ красивъ, огроменъ, величавъ. Тамъ — Саулъ, вопрошающій Аэндорскую волшебницу, тамъ — боги, выходящіе изъ земли. Манфредъ заклинаетъ Астарту; Гамлетъ слушаетъ тайны мертваго отца; Фаустъ спускается къ «матерямъ». Все эффектныя позы, величавыя декораціи, значительныя слова, хламиды, саваны. Ну, положимъ, я не Саулъ, не Манфредъ, не Фаустъ, a только скромный и благополучный управляющій торговою конторой. Положимъ, что и чертовщина имѣетъ свой табель о рангахъ, и мнѣ досталось привидѣніе — по чину: изъ простенькихъ, поплоше. Но чѣмъ же я хуже, напримѣръ, какого-нибудь Аратова изъ «Клары Миличъ?» A сколько ему досталось поэзіи! «Розы… розы… розы…» — звуковой вихрь, отъ котораго духъ захватываетъ, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидѣніе пришло запросто въ гости и попросило чашку чаю… и, вонъ, лежитъ недоѣденный кусокъ хлѣба, со слѣдами зубовъ…

Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смѣшно… Только какъ бы мнѣ отъ этого «смѣшного» не сойти съ ума!..

Свѣчи мигаютъ желтымъ пламенемъ; день. Пришелъ Сергѣй; видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.

Напившись чаю, я отправился въ лѣчебницу, гдѣ содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Дѣвичьемъ полѣ, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лѣчебницы — спокойный, рыжій чухонецъ, съ блѣднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взглядѣ на психіатра невольно являлась мысль:

— Этакая лошадь!

Очень удивился, узнавъ мое имя.

— Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамилію и ждетъ, что вы придете.

— Слѣдовательно, вы позволите мнѣ повидать его наединѣ? — спросилъ я, крайне непріятно изумленный этимъ сообщеніемъ.

— Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ; смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.

— Онъ такъ плохъ?

— Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ періодѣ «маніи преслѣдованія» и всякую рѣчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полоній, есть однако же что-то систематическое.