Грешники. Книга 1 (ЛП) - Страница 5

========== Старые чернила ==========

Страницы, исписанные неуклюжим детским почерком Роффкейла, пахли засохшей кровью и дешёвым одеколоном.

Роффкейл был очень юным и до невозможности темпераментным. В каждое слово он с идиотской страстью вкладывал всего себя, с каждой буквой влюблялся заново, с каждой строкой — сходил с ума от бесконтрольной ярости, а его оды неземной красоте Джоан Тэлботт были самой настоящей пощёчиной вкусу. Он громоздил штамп на штампе, отстраивая целые башни простодушного благоговения. Единственная причина, по которой жалкие стихи Роффкейла могли заслуживать внимания, — это потрясающая убедительность, с которой он всё это сочинял.

Предостережения просто сквозили отчаянными попытками защитить женщину, с которой ему даже нельзя было выйти в люди. Джоан Тэлботт была девушкой из приличного общества, а когти Питера Роффкейла отливали ночной чернотой.

Я листал страницы, притрагиваясь к бумаге в тех местах, где её касались руки Джоан.

Здесь Роффкейл с силой прижимал лист к столешнице, чтобы он не мялся от письма, вот тут — подчёркивал ногтём сложные слова, проговаривая их про себя. Джоан тесно прислоняла страницы одна к другой, чтобы никто не смог прочесть, что в них. Некоторые места казались сухими—она много раз проводила по ним пальцами, и каждый крохотный обрывок бумаги бережно хранил её прикосновения. Многие из писем были покрыты размазанными розовыми пятнами — Джоан целовала подпись Роффкейла.

От этой тошнотворной сладости мне стало дурно и — совсем немного — завидно.

Я дошёл до деталей, о которых говорил Харпер. Описывать кровавые убийства у Роффкейла получалось куда лучше, чем сочинять любовные стихи, — видимо, на своём веку он успел повидать десятки разодранных трупов шлюх и попрошаек. Он упоминал всю эту дрянь с той же лёгкостью, с которой нормальные люди составляют список покупок.

Её живот был распорот от рёбер до самой промежности. Всё внутри было изрезано и перемешано. Многие куски её тела исчезли. Её кишки вытащили наружу. Ублюдок, убивший её, рылся в ней, словно в поисках запрятанного сокровища. Роуз была третьей, и я не хочу видеть, как подобное случится снова. Мерзко было просто смотреть на неё. Возвращайся.

Я умоляю тебя, вернись.

Эта несчастная женщина была убита так же, как и Роффкейл. Я чувствовал лёгкий холод, исходивший от строк, что-то, отдалённо похожее на предчувствие. Он боялся, что сам умрёт подобным образом.

Нет. Он знал, что умрёт именно так.

Я вернулся к первой странице, на полях которой он набросал несколько строк — поначалу я спутал их со стихами. Теперь же я понял, что они были написаны после самого письма, на единственном свободном месте. Эта графомания была ещё кошмарнее, чем обычно.

У меня был сон,

что я стал четвёртым,

лежащим здесь,

изрезанным на части,

вместе с Лили и Роуз.

Вернись.

Странно, что он постоянно просил её вернуться в Преисподнюю — место, где происходили убийства. Почему он умолял Джоан прийти туда, под его защиту, когда куда безопаснее для неё было оставаться в доме Эдварда? И если Роффкейл не был уверен, удастся ли ему сохранить свою собственную жизнь, как он мог предлагать помощь кому-то ещё?

Я нахмурился и вгляделся в росчерки старых чернил.

Умоляю. Вернись.

На самом деле, это слабо походило на желание защитить — скорее наоборот. И неожиданно я подумал: что, если Питер Роффкейл не предлагал свою помощь, а умолял Джоан помочь ему? Я посмотрел на дату, письмо было отправлено совсем недавно — за день до исчезновения миссис Тэлботт.

Я сложил страницы и сунул их обратно в конверт. Почтовая марка на нём гласила, что пришло оно следующим утром, значит, Джоан прочитала его примерно за несколько часов до происшествия с экипажем.

— Ну?

Голос Харпера меня напугал. Я едва не шарахнулся в сторону, так близко он подошёл ко мне.

— Что «ну»? — проговорил я настолько невозмутимо, насколько вообще мог, и медленно обернулся.

Харпер отыскал свои вещи и оделся — не хватало только шляпы. Я заметил, как озадаченно он посмотрел на вешалку, и улыбнулся: ночью я собственноручно засунул его фуражку в один из кишащих пауками ящиков под кроватью.

Волосы спадали вдоль его лица, спутанные, как ветви шиповника, глаза казались красными, с тёмными кругами под ними: стоило сказать спасибо вчерашнему вечеру. Без фуражки, скрывавшей половину лица, он выглядел совсем молодым, страшно измотанным и безмерно уязвимым. Ощущение не портили даже строгие линии инквизиторской формы. Это здорово меня удивило.

— Что думаешь? — спросил он.

— Думаю, что нам нужно сходить домой к Роффкейлу. — Я встал, взял пальто и затемнённые очки, затем взглянул на Харпера. — Есть хочешь?

— Нет, — ответил он.

— Похмелье? — Мой голос звучал почти радостно, но Харперу, казалось, не было до этого дела. Наверное, он считал насмешку чем-то обычным для таких, как я, даже после проведённой вместе ночи.

— Нет. — Харпер запустил пальцы в свои волосы. — Нет аппетита в последнее время.

Ну разумеется. Его сестру похитили, может быть, даже убили. Неудивительно, что мне так просто удалось его напоить — он же не ел чёртову уйму дней.

— Будет хуже, если ты не поешь. — Я бросил ему свою чёрную шерстяную шляпу. — Зайдём в «Миг», у них неплохие говяжьи пироги.

Харпер повертел шляпу в руках, прежде чем надеть её. Она ему шла, так же, как та, которую я спрятал, разве что моя была более потрёпанной.

Ещё от неё пахло моими волосами. Интересно, заметил он или нет.

— Прежде, чем мы пойдём… — Харпер сдвинул шляпу так, чтобы тень снова скрыла его глаза.

Я уже стоял у двери, держась рукой за ключ.

— Да?

— Насчёт прошлой ночи. — Он шагнул в мою сторону. — Я подумал, что будет лучше, если мы сразу всё проясним.

— Я не собираюсь никому рассказывать об этом. — Я широко улыбнулся, демонстрируя Харперу заострённые клыки. — Да и ты, судя по всему, не собираешься хвастаться на каждом углу. О чём нам говорить?

— Нет, я имею в виду, между нами… мы оба здорово набрались. Я хотел бы, чтобы ты понял, что это был… — Харпер замолк.

Пауза затянулась, превратившись в напряжённую тишину. Судя по всему, он вообще был не в состоянии говорить о прошедшей ночи,—меня это позабавило, но ничуть не удивило.

— Что это был пьяный перепих? — сжалился я.

— Я бы использовал другие слова, — ответил Харпер.

— Это был хороший секс, капитан. Но я не собираюсь сходить по тебе с ума, так что просто забудь. Займёмся делом.

Я провернул дверную ручку, ощутив, как защёлка отъехала в сторону и сразу же встала на место. Разговоры после секса почти всегда превращались в нечто чудовищное. Или сентиментальное, что было намного хуже. Я провернул замок, дверь легко щёлкнула.

— Я просто хотел убедиться, что мы придерживаемся одной точки зрения, — вздохнул Харпер.

— И как, придерживаемся? — поинтересовался я.

— Да, — ответил он.

— Тогда закроем тему.

Харпер кивнул, я мысленно выдохнул с облегчением и открыл дверь.

Мне было приятно, что я нашёл человека, который, переспав со мной, не околачивался в квартире сутками, не тыкал меня носом в разбросанные вокруг стола шприцы, не заявлял, что я скоро сдохну в мучениях, и не пытался спасти мою грешную душу. Обычно меня оплакивали, били и таскали по церквям люди, решившие с чего-то вдруг, что я — их судьба.

И никто из них даже не подозревал, что вся моя ласка была чистейшим офорием, что всё, принимаемое ими за любовь, шло из ненавистных ими игл. Тот, кого они вожделели, был иллюзией, причудливой игрой света на уродливом камне. Они все влюблялись в мою зависимость, влюблялись в офорий так же сильно, как любил его я, поэтому их призывы бросить выглядели призывами завязать с добротой, спокойствием и беспечностью. Наркотики сделали меня идеальным, стерев того, кем я являлся на самом деле.