Греховная страсть - Страница 3

Кто-то, заметив дым, начал звонить в колокол. Вокруг бегали рабочие, соседи — все старались потушить пожар. Но наш дом и мастерская были разрушены. А Бандит исчез.

Мы работали не покладая рук, разбирая завалы, в надежде найти хоть что-то уцелевшее. Стены мастерской выстояли, хоть и сильно обгорели, но столы и станки изрядно пострадали.

— Э-э, да тут прошелся сам дьявол! — услышала я высказывание пожилой женщины. Многие так подумали, что дьявол прошелся по нашему дому, оставив свой след.

После случившегося мы переехали в ближайшую деревеньку на холмах Ренн-ле-Шато. Мой отец купил ничем не приметный домик по довольно низкой цене.

— Потрясающий вид на горы, — повторял он нам. — Древнейший замок у дороги!

Но уж слишком была низкая цена за дом, чтобы быть правдой, постоянно твердила моя мать. Ведь дом ничем не отличался от других в этой бедной и запущенной деревне. Вскоре начавшийся и непрекращающийся ветер немного приоткрыл тайну цены: он постоянно свистел в щелях старых известковых стен. От холода мы стучали зубами. Ветер был настолько сильный, что мама не позволяла нам гулять у обрыва, на землях граничащих с церковью, она боялась, что ветер просто унесет нас вниз.

Поговаривали, что этот ветер — дыхание призраков. Если это правда, то Ренн-ле-Шато была деревушкой, полной привидений, паривших всегда и везде. Казалось, что эти же духи-ветра разнесли известие не только о нашем прибытии, но о случившемся с нами. Все, кого бы мы ни встретили в деревне, знали про нас все: откуда мы приехали, что мы потеряли… Но ни симпатии, ни сопереживания в их лицах не было. Пока мы взбирались на холм в сопровождении мула, который тащил то немногое, что уцелело при пожаре: занавески, белье, некоторые фамильные блюда, несколько книг, страницы которых местами зияли дырами и чернотой, — никто даже не поприветствовал нас, а только провожали настороженными взглядами. Казалось, что наше появление в Ренн-ле-Шато им не по душе. И хотя мои родители это никогда при нас не обсуждали, наше ощущение вскоре оправдалось.

Отец сказал, что нашел временную работу на новой шляпной фабрике в Эсперазе. И это был определенный шаг для него, ведь до случившегося с нами он считал продукцию этой фабрики весьма некачественной и по моделям, и по выделке кож. Шляпы же его собственной мастерской всегда пользовались спросом, и у него было много заказов. Теперь же он был вынужден наняться туда простым рабочим, чтобы выполнять самую грязную работу, не требующую каких-либо знаний и умений. В те редкие часы, когда мы его видели, он всегда был удрученным и усталым и больше уже не пел своих песен. Одна дорога из Ренн-ле-Шато в Эсперазу занимала туда и обратно целый час. И вот однажды отец и Клод — ему тогда уже было тринадцать — ушли на рассвете, а вернулись лишь глубокой ночью, оставив мать, Мишель и меня одних в этой недружелюбной деревне.

Утром мы с матерью пошли за водой к колодезному насосу, который находился на дальней стороне деревни, на площади. Около него стояли несколько женщин. Они встретили нас абсолютным молчанием, хотя моя мать поприветствовала каждую из них. В ответ они удостоили нас только кивком, да и то не все. Мать дернула стальное колесо, которое включало колодезный насос, мы набрали воды и потихоньку пошли назад. Я сосредоточилась на том, чтобы не пролить воду. По мере того как мы удалялись, голоса женщин становились все громче, а когда мы достигли вершины холма, они уже раздраженно кричали, бесстыдно обсуждая нас.

Но не все были так нетерпимы. Как-то бакалейщик пригласил меня, когда я остановилась напротив его лавки. Даже сам мэр приезжал к нам на обед — познакомиться. Мадам Готье, жена мясника, принесла нам кусок ягненка, но она очень быстро ушла и разговаривала шепотом, хотя дверь и была закрыта.

Как я ждала нашего первого воскресенья! Я представляла себе, что все жители деревни, объединенные одним светлым чувством и желанием помолиться, придут на службу. Мы все вместе помолимся и после этого обязательно подружимся и станем настоящими добрыми соседями.

Мама, Клод, Мишель и я прошли совсем небольшое расстояние от холма до церкви в то первое воскресенье. (Отец сопровождал нас только на Рождество, так в свое время решила мама.) Мне уже доводилось видеть разные церкви, поэтому сразу же заметила, какая она старая и что ее купол здорово накренился. И несмотря на старания ее сохранить — время брало свое: между кирпичами местами прорастал мох, и голуби гнездились на прохудившейся крыше. Внутри церковь не ремонтировалась, наверное, очень давно: стены были такие ветхие, что, казалось, они вот-вот упадут. Несколько окон выбило ураганным ветром много лет назад, и сквозь них свистел ветер, смело гуляя по своду церкви. Основной алтарь был не чем иным, как каменной плитой, которую поддерживали два каменных столба. На плите был сооружен своеобразный деревянный шатер. Второй алтарь стоял у северной стены, а рядом статуя Святой Девы, выражающая скорбь и страдание, внизу было написано: «Мария, безгрешное создание Господа нашего, молится о тех, кто просит помощи». А в нише напротив главного алтаря стояла позолоченная фигура Христа, сияющая в голубом ореоле.

Церковь была очень мала, и разместиться в ней могли не более семидесяти человек. Большинством прихожан были женщины и дети. Как и у колодезного насоса, как только мы вошли, все обернулись и разговоры разом прекратились. Самая первая лавка была пуста, и я подумала, что это было своего рода проверкой — осмелимся ли мы на нее сесть. Моя мать мудро выбрала последнюю лавку, но, прежде чем мы туда проскользнули, мы встали на колени, склонив головы. Я кожей почувствовала, что даже наша манера молиться, столь привычная для нас в нашей церкви в Эсперазе, была принята с большим осуждением, потому что здесь, в Ренн-ле-Шато, так не молились. Я почувствовала себя проглотившей камень.

Когда я увидела священника, то мне показалось, что он такой же старый, как и сама церковь. Он весь дрожал, а руки его тряслись так, будто вот-вот отвалятся. Его проповедь была невозможно длинной, и говорил он так медленно, что к тому моменту, когда он доходил до конца фразы, я забывала, с чего он начинал. Присутствующие — кто спал, кто тихо переговаривался с соседом. Священник этого не замечал. Он продолжал, как будто нас там вообще не было, как будто месса была его личным разговором с Богом.

Прошло чуть больше года, когда он умер. Погребальную службу отслужил приехавший священник, но она была такая же унылая, как и сам усопший. Вскоре до деревни дошли обнадеживающие слухи о назначении в наш приход молодого священника. Говорили, что он из Клата и прослужил там три года. Этой новостью очень заинтересовалась моя мать. Она, должно быть, знала о местонахождении Беранже и предполагала, что это он.

День, когда он приехал, был теплым и светлым. Я подметала дворик перед домом, подняла голову и увидела его идущим по тропинке. Подол его сутаны был белым от пыли, а рукава внизу потемнели от пота. Он нес невероятно пыльный маленький желтый чемодан. Из полуоткрытых ставень стали появляться головы наших соседей, он всем приветливо улыбался, но в ответ получал лишь редкие кивки. Мне это напомнило наше появление в деревне.

Когда он достиг нашего дома, его лицо еще больше просветлело, и он, здороваясь, назвал меня по имени, чем очень удивил. Я не узнала его — ведь прошло восемь лет с тех пор, как я увидела его впервые на пароме. В голове у меня промелькнуло: как хорошо, что у нас в деревне наконец-то появился кто-то более дружелюбный, чем наши мрачные соседи. Я склонила голову и поздоровалась. Он остановился, поставил чемодан на землю и сел на него, затем опустил руки на колени, расправляя плечи, чтобы отдохнула спина от дальней дороги.

— Ты меня не помнишь? — спросил он, улыбаясь.

Ну конечно же я помнила его. Я просто хотела сбить его с толку. У него было такое же плутоватое выражение лица, когда он предложил мне взобраться к нему на шею.

— Да, я вас помню. Мы встречались в Сен-Бом.