Гражданин тьмы - Страница 75

— Хорошо, Владимир Евсеевич. — Иванцов поднялся. — Сейчас вы утомлены, вам трудно рассуждать здраво. Вернемся к этой теме после отдыха. А пока подумайте, пожалуйста, вот о чем. Представьте, что произошло чудо, вы не пожилой человек, утративший память, с дрожащими поджилками, а только что народившийся младенец. Агу-агу-агу! Можете представить?

— Ну и что? Тогда дадите водки?

— Водки я и так дам… По-вашему, какое может быть желание у новорожденного? Самое главное, единственное.

— Глупости какие-то…

— Пусть глупости. Сделайте мне приятное. Я вам водки, а вы мне приятное. Договорились?

Оставил двойника в растерянности, вышел в соседнюю комнату. Надин встретила его восторженным возгласом:

— Гениально, Анатолий Викторович! Еще немного — и он наш.

— Ничего подобного, — отмахнулся Иванцов. — Пустышку тянем. Ему до зомби, как нам с вами до райских кущ. Повторяю, без гипноза не обойтись. И потом, у меня подозрение, что он валяет дурака. Все он прекрасно помнит.

Сидоркин возразил:

— Какая разница, помнит или не помнит? Для нас важно, чтобы сделал дело. Вы должны убедить, что это для его же пользы. Иначе ему хана.

— Да ему так и так хана, но он не в том состоянии, чтобы цепляться за жизнь.

— Откуда вам известно?

— Вижу. У него в глазах смерть. Они стеклянные.

— Ну и что? Я по-простому сужу. Нет человека, который чем-нибудь да не дорожил. Не жизнью, конечно. Жизнь как раз пустяк, это понятно. Но что-нибудь обязательно есть. Штука в том, что человек иногда сам не знает, что ему дорого. Зато коли увидит это перед собой, потянется — тут его хоть голыми руками бери.

Иванцов посмотрел на майора с уважением: он сам думал точно так же.

— Что же это, по-вашему, может быть?

— Да что угодно. Для одного рюмка водки, для другого, для большинства — денежки. Для Наденьки вон — любовь. Для среднего обывателя главное, чтобы его оставили в покое, в душу не лезли. Да мало ли что. Но непременно есть.

— Для тебя, Антон, значит, любовь не главное? — холодно уточнила Надин.

— Ступай, малышка, заряди еще дозу. Клиент ждет, — уклончиво ответил Сидоркин.

Двойник раскачивался на стуле, обхватив голову руками.

— Эй! — позвал Иванцов. — Заказ прибыл, Владимир Евсеевич. Прошу.

Во взгляде двойника вспыхнуло вдохновение.

— Я придумал, — сказал он.

— Что придумали, голубчик?

— Какое желание у младенца, если бы он был не я, а Громякин. Или наоборот.

— Какое же?

— Вернуться в материнскую утробу.

— Что ж, — одобрил Иванцов, — желание достойное и разумное. Я сам к этому стремлюсь.

Ганюшкин провел в хосписе «Надежда» выходной. Он часто ловил себя на мысли, что только здесь по-настоящему отдыхает душой. Испытывая те же чувства, какие, вероятно, испытывает Господь Бог, озирая свои творения, любуясь ими. Сколотив огромный капитал, имея неограниченную власть в этой зачуханной стране, лишь в хосписе он реально ощущал пределы своего могущества, ибо создал модель мира, принадлежащую ему целиком. Пусть на ограниченном пространстве, пусть еще несовершенную, зато ни одно дыхание не зарождалось без согласования с его царственной волей. Понимая это, он старался быть добрым и осмотрительным правителем. Кроме того, хоспис снимал, разрешал философское противоречие, иногда удручающее магнатов его уровня: как совместить деньги, являющиеся средоточием низменных, греховных инстинктов, с тонкими и возвышенными духовными устремлениями? Именно хоспис, воплощающий идеал житейского благоустройства, давал неограниченные возможности для бескорыстных творческих порывов.

Когда генерал Могильный доложил о встрече с отмороженным майором и о том, что, по всей видимости, действительно в верхах существует сговор, грозящий его бизнесу, он пришел в ярость, словно был беременной женщиной, которой собираются сделать принудительный аборт. Не сдержал эмоций, замахнулся на генерала кулаком:

— Старый дурак, почему не приволок его за уши?! Могильный печально ответил:

— Силы уже не те. Гай Карлович. Опасался, как бы он сам меня не пристукнул.

— Невелика потеря, — буркнул магнат.

Но, поостыв, пораскинув мозгами, пришел к выводу, что горячиться не следует. Не первая зима на волка. Если в Кремле плетется очередная интрига и если бедовый майоришка каким-то чудом заполучил ценную информацию, то разумнее ее купить, чем вытягивать из проходимца клещами. Тем более что от клещей тому все равно не спастись.

В хоспис приехал утром и, расположившись в собственных покоях, первыми принял Завальнюка и Гнуса, здешнее начальство, директора и главного врача. Как обычно, нагрянул без предупреждения — и несколько минут наслаждался ужасом, светившимся на лицах этих двоих. В хосписе не было нормальных людей, ни среди пациентов, ни среди персонала, все были хоть немного переделаны под общую колодку, что вполне соответствовало великой идее мировой глобализации. Директор Завальнюк, взятый из тюремных надзирателей, подвергся незначительной корректировке, его психика была изменена лишь в том ключе, что на самом деле он не Завальнюк, а житель Чикаго мистер Николсон, присланный в Россию для оздоровления нравов, но об этой тайне не знал никто, кроме него, двух-трех человек из начальства хосписа и Ганюшкина, и не должен узнать, ибо в противном случае его могли привлечь к ответственности за нарушение визово-го режима. Доктор Гнус в прошлом работал начальником отделения в знаменитых Ганнушках, считался классным специалистом, был автором двух учебников по психиатрии, но после частичной стерилизации левого полушария мнил себя незаконным сыном Ганюшкина, что чрезвычайно забавляло магната: по возрасту доктор был старше его на десять лет.

— Мистер Николсон, — обратился он к директору, разрешив обоим сесть. — Давайте говорить начистоту. Какого наказания вы заслуживаете?

— Расстрела? — вскинулся директор.

— Ну зачем же… Расстрел — наказание несерьезное. Можно придумать что-нибудь поинтереснее. Давайте спросим у господина Гнуса. Он все-таки врач. Герасим, как полагаешь?

Гнус злобно взглянул на директора, с которым у них были натянутые отношения. Они часто спорили, кто из них главнее, и нередко дело доходило до потасовки.

— Чего мудрить, босс? Посадить на кол посреди двора. Пусть больные порадуются. Положительные стрессы — лучшее лекарство. При расщеплении личности смех действует как наркотик.

— Хорошая мысль… Но скажи, дорогой Гнусяра, сам ты, значит, ни при чем? Никакой ответственности за случившееся не несешь?

От ласкового хозяйского голоса доктор побледнел, черные влажные кудри вздыбились.

— Отец, не гневайся, не виноват я. Я предупреждал, предупреждал… Он девку в наложницы взял. Не давал поставить на конвейер. Она дикая, дикая…. А он, а он!..

— Это правда, мистер Николсон? Извольте отвечать. Чувствуя себя в ловушке, директор пошел ва-банк.

— Когда он правду говорил? Да он и не знает, что это такое. Он же псих. И с девкой сам спал. Хоть кого спросите. Су Линь подтвердит. Он ее на процедурах трахал. Никого не пропускает, гад. Ему что мужик, что баба — один черт. Он же в Ганнушках работал, там все такие.

От столь наглого обвинения Герасим Остапович на мгновение оцепенел, потом, выставив вперед растопыренные клешни, с криком: "Не верь ему, папа!" — черным буром пошел на директора, пытаясь ухватить за горло. Бывший тюремщик дал достойный отпор, навесив нападающему две блямбы правым и левым хуком. После чего Герасим Остапович, сопя и потирая рожки на висках, как ни в чем не бывало вернулся в кресло и затих.

"Куртуазная" жанровая сценка доставила Ганюшкину удовольствие, но он укорил подчиненных:

— Как не стыдно, господа! Интеллигентные люди, один наполовину американец, а ведете себя как сявки… Хорошо, с девкой понятно, но как мог удрать социолог? Насколько я понимаю, он был в нулевой стадии?.. Герасим, я к тебе обращаюсь.