Град Ярославль (СИ) - Страница 3

Проза В. Замыслова оригинальна и вместе с тем традиционна. Так, в ней не составляет особого труда заметить романтические стилевые традиции Н. Лескова, особо ценившего героев цельных, самоотверженных, ярких, — в языке, ориентированном на живую народную речь, в колоритном изображении бытовых и вещных деталей, в сказовом характере повествования. Как и герой «Очарованного странника» Флягин, Болотников проживает необыкновенную жизнь: много скитается по белу свету и, следовательно, много видит горюшка народного, всякий раз, находясь на волоске от смерти, удивительным образом спасается, причем автор почти ничего не додумывает в трагической судьбе героя — жизнь Ивана Болотникова и в самом деле полна всяческих приключений, из которых он счастливо, будто из святой купели, выходил чистым и обновленным, готовым к новым испытаниям тела и духа. Его неуемную силу духа питает родная земля, неистребимая жажда жизни, а главное — широта души и отзывчивость к чужому горю. Болотников, в известном смысле, — тоже «очарованный странник», как и лесковский герой, он очарован красотой мира и сам является органической частицей этой красоты и гармонии. Сказовый прием письма, сочетающий в себе стилевую узорность русской народной речи, меткое острое словцо, пословицы, поговорки и т. п, позволяют автору поведать судьбу своих героев живо и образно.

Читатель, наверное, удивится, но трилогия о Болотникове хроникально все же не окончена, не доведена до своей последней точки, т. е. до гибели героя. Почему так случилось, ведь писатель тщательно изучил все перипетии и подробности последних дней и часов Болотникова?

Занимаясь изучением творчества В. Шукшина, наталкиваешься на факты, мимо которых просто нельзя пройти равнодушно. Шукшин, как известно, обладал поразительной способностью к перевоплощению. Критик В. Коробов приводит характерный пример: «Шукшин писал последние страницы «Я пришел дать вам волю». Попросил жену: «Ты сегодня не ложись, пока я не закончу казнь Стеньки… я чего-то боюсь, как бы со мной ничего не случилось». Лидия Николаевна, уставшая от домашних дел, часам к двум ночи сама не заметила, как заснула. Пробудилась же в половине пятого от громких рыданий, с Василием Макаровичем была нервная истерика, сквозь стенания едва можно было разобрать слова: «Такого мужика погубили, сволочи!»… «Он сгорал в огне страстей и душевных невзгод, не вместе со своими героями, а ими самими».

Читатель, по-видимому, уже догадался, почему мы привели случай из жизни В. Шукшина, и провели соответствующие параллели. В. Замыслов сообщил нам: «Я так и не смог написать мучительную для меня сцену — сцену жестокой казни Болотникова. Уж чересчур сроднился за 20 лет работы я с этим образом, уж чересчур он мне дорог. Он как бы стал моей плотью и кровью. Его радости стали моими радостями, его горе — моим горем, его боль — моей болью. Не поверите, порой даже советуюсь с ним, когда размышляю о нашем смутном времени, с человеком, вышедшим из толщи народа, знающим его чаяния и думы. Может, звучит неправдоподобно, но ведь душа-то русского человека не изменилась, она не подвластна никаким веяниям… Искренне верю Шукшину, когда он рыдал, описывая сцену казни Разина. Верю! Ведь он казнил самого себя, свою душу, ожесточенную в борьбе со злом и широко распахнутую для добра. Надо же, какая связь времен! И сколько тут раздумий для истинно русского человека!.. Страшно мучительна была для меня концовка романа. Исторический факт диктовал — расскажи читателю о последнем дне жизни Болотникова, поведай о его нечеловеческих страданиях в минуты казни. И Шишков, и Чапыгин нарисовали такие жуткие сцены. А я… я не смог. Хотя уже были наброски последней главы, но как только дело доходило до казни, у меня начинало болеть сердце, и я надолго уходил от рукописи. Два месяца боролся сам с собой, два месяца не знал, как найти сил, чтобы казнить моего Ивана, но так и не смог этого выполнить».

Каждому писателю, воссоздающему портрет далекого времени, требуется своеобразное «переключение» в заветную эпоху. Это очень трудный, как правило, тяжело переживаемый и психологически, и чисто физически, процесс. У В. Замыслова — свои «секреты». «Есть у меня строго установленный принцип: никогда не притрагиваюсь к рукописи, пока не «погружусь» в свою Древнюю Русь. Как делаю? Сажусь в кресло, закрываю глаза и начинаю «уходить» из XX века… стараюсь от всего отрешиться. Проходят пять минут, десять, двадцать… и вот начинают мелькать картины Древней Руси. Пока я не ищу своей сцены, которую мне надо отчетливо увидеть. Вначале мне надо ощутить эпоху, окунуться в ее аромат, походить, потолкаться среди черного люда… Допустим, надо написать сцену, в коей мои герои идут по Москве. Иногда мне этого не удается: я слышу за окном, как оглушительно громыхает по асфальту мотоцикл, и он выталкивает, выбрасывает меня из моего XVII века. Но я не отчаиваюсь. Я затыкаю уши хлебными мякишами и вновь, закрыв глаза, погружаюсь… Мозг предельно напряжен. Мне надо (непременно надо!) увидеть старую Москву. И вот, наконец-то, я в Белокаменной. Я отчетливо вижу старую Никольскую на Большом посаде, вижу монастырь Николы Старого с кельями для иноков, вижу Земский приказ с «городскими судилищами»….Я слышу громкие возгласы боярских холопов: «Гись! Гись!» Я вижу их дерзкие, озорные лица. А вот и тяжелая боярская колымага гулко постукивает по бревенчатой мостовой. Я вижу толпы народа: посадскую голь, стрельцов, нищих, калик перехожих, блаженных во Христе. Я слышу их говор, вижу их лица, одежду. Я весь (без остатка!) в старой Москве, среди многолюдья, я непосредственный участник события, я живу той жизнью. И только после этого я подхожу к рукописи».

Драматические картины русской истории опытный художник В. Замыслов умеет подать не только с помощью тяжелых, адекватных моменту мрачных красок, но и, по контрасту, яркими тонами. В повествовательной ткани произведений писателя много юмора, звонкого смеха, что, несомненно, смягчает напряженность действия. Автору не по душе однообразно суровый, угнетающий стиль, ведь жизнь, несмотря ни на что, говоря словами поэта, прекрасна и удивительна, народное самосознание не может быть подвластно только трагической стороне бытия, в противном случае, жизнь просто прекратила бы свое существование. Смех, юмор, душевная бодрость выражают оптимизм народного мироощущения, неувядаемую веру в лучшую долю.

Особенно хочется отметить, что проза Замыслова легкая, певучая, лексически многообразная, всецело направленная на богатую узорчатую вязь народной речи, ритм ее подвижен, стремителен, сюжеты упруго закручены, динамичны и увлекательны, без томительных подробных описаний и отступлений. Но эта «легкость» — свидетельство изящной формы, глубины отражения смысловых связей, композиционного сопряжения всей художественной структуры. Это — проза талантливого мастера…

О языке исторических романов В. Замыслова высоко отозвалась столичная газета «Литературная Россия», назвав писателя «Волшебником русского слова». В. Замыслов очень дорожит мнением выдающегося исторического романиста В. Пикуля, который многозначительно и веско заявил, что «в России немного талантливых исторических романистов. Валерий Замыслов — один из них».

О творчестве Валерия Замыслова, как уже было сказано, написано немало рецензий, опубликованных в центральной и местной печати, столичных журналах. Добрая оценка произведений В. Замыслова высказана целым рядом известных писателей, видными учеными-историками страны, ярославскими писателями и многочисленными читателями. Приведем несколько отзывов:

Журнал «Москва»: «Творчество Валерия Замыслова максимально отвечает правде жизни. В. Замыслов мыслит исторично, что отразилось в бережном, уважительном отношении к отчей земле, памяти предков, в прекрасном знании и чувствовании их языка, нравов, образа мыслей, быта и бытия. Роман написан колоритным, экспрессивно-выразительным языком, зрелищен, поэтичен — словом, обладает подлинной художественностью, которая отличает истинную литературу от расплодившихся в последнее время псевдоисторических поделок — стилизаций, искажающих, а то и откровенно профанирующих нашу историю».