Град Светлый - Страница 32

1926 год был тем переломным моментом, когда перед страной встал выбор: или Общее Благо, или «тьма фетишизма». Победило последнее. «Напомним о свойствах, совершенно недопустимых в общине: невежество, страх, ложь, лицемерие, своекорыстие, присвоение, пьянство, курение и сквернословие»[192]. Все это со временем возникло не только в общине, но и в государстве в целом. К этому черному списку Учителя присоединили и насилие, против которого предупредили особо. «…Из всех насилий самое преступное и уродливое зрелище являет насильственная коммуна. Каждое насилие обречено на реакцию, а самое худшее насилие обречено на реакцию самую худшую»[193]. Через три года страна оказалась свидетельницей насильственной коллективизации, а через несколько десятков лет — «самой худшей реакции»: развала аграрной основы страны и нравственного упадка деревни.

Предчувствие жесточайших репрессий, идеологически оправдываемых ложной сталинской теорией усиления классовой борьбы по мере строительства социализма, находим мы на страницах «Общины». «Ни капиталистический сыск, ни инквизиторские тюрьмы недопустимы»[194]. И еще. «Труд невозможен среди вражды, — опережая надвигающееся, пишут авторы „Общины“. — Строение немыслимо среди взрывов ненависти. Содружество борется с человеконенавистничеством»[195]. Насилие сопровождалось всякого рода запретами, ограничениями и отрицаниями. «Запретом и отрицанием не повторите тиранов и изуверов. Невежеством и чванством не уподобьтесь золоченым дуракам»[196].

Невежество и насилие препятствовали росту сознания, лишали человека способности отличать добро от зла, рабство от свободы. «Вы хотите затушить пламя знания, но невежественная община — темница, ибо община и невежество несовместимы»[197]. Авторы «Общины» предвидели превращение общинного, или социалистического, устройства в примитивный казарменный социализм, с принудительной уравнительностью вместо свободного равенства, с всесторонним подчинением вместо свободы, и предупреждали об этом. Они видели, что новый вождь неуклонно вел страну к этому. «Скажут: „Мы для общины отказались от радостей“. Ответьте: „Какая кладбищенская ваша община, если она на постном масле!“ Как слезливо унылы лишения! Как облизываются они на запретные лакомства!

Явление лишений незнакомо Нам, ибо вмещение исключает лишение. Учение Наше представляет мир богатым, радостным и увлекательным. Нигде не указаны вериги и бичевания»[198]. В этом небольшом фрагменте точно показана психология насильственной казарменной коммуны. Искусственные лишения во имя мифологического будущего — для одних и вседозволенность — для других. Тяга к «запретным лакомствам» превратит потом эти «лакомства» в цель жизни для многих.

Община, или коммуна, в истинном, духовном ее смысле в России не состоялась. Революция, ведомая ложными целями и представлениями, задушила ее. Тоталитарное государство подменило ее коллективизмом или принудительной коллективизацией.

Общинность и коллективизм, понятия как бы похожие друг на друга, на самом деле являются противоположными по своему духовному содержанию.

«Нужно решительно установить, — писал Бердяев, — что личность противоположна не общине и общинности, а вещи и коллективу <…> Коллективизм глубоко противоположен пониманию социализма как превращения человека из объекта в субъект, он именно имеет тенденцию превращать человеческую личность в объект»[199]. И еще: «Коллективизм всегда утверждается через насилие над человеческой личностью. Коммюнотарность и соборность всегда признают ценность личности и свободу»[200]. Эти мысли русского философа полностью созвучны тому, что мы находим на страницах «Общины», предупреждения которой тогда так и не дошли до народа России и не были приняты его вождями.

Коллективизация разного рода и принудительное насаждение коллективизма как одного из устоев идеологии тоталитарного государства создали условия для «околлективизирования» основных духовных категорий человека, в первую очередь его совести. Помните, Великий Инквизитор проницательно сказал: «Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть». Но если можно «коллективизировать» землю, заводы и, наконец, самого человека загнать в шеренги, то совесть, являясь производной Духа, есть, по выражению Бердяева, «глубина личности, где человек соприкасается с Богом»[201]. Иными словами, совесть есть духовная форма нашей связи с Высшим и в силу этого является глубоко индивидуальной. Провести коллективизацию совести не удалось даже «гению всех времен и народов». Ее можно было только коллективно удушить, что и было сделано. Загнанная в иллюзорную коллективную форму, совесть под воздействием страха постепенно умирала в сужающемся пространстве слабеющего человеческого Духа, чтобы превратиться затем в полное ее отсутствие. Такой человек, подчиняясь коллективу себе подобных, спокойно, «как все», уходил от нравственного выбора, переставал слушать душой и сердцем то внутреннее сражение между Светом и тьмой, которое происходит в каждом из нас, а потом оказывался неспособным отличить эту тьму от Света, зло от добра. Он с готовностью принимал указания «сверху», разъясняющие ему, «что такое хорошо и что такое плохо». «Наверху» судили об этом «хорошо» и «плохо» весьма своеобразно, ибо утрата совести начиналась с этого самого «верха».

Потеря или притупление индивидуальной совести в «коллективизированном» обществе привели к старому историческому феномену — потребности коллективного поклонения. Об этом явлении все тот же Великий Инквизитор сказал мудрые и беспощадные слова: «Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе». Вот это коллективное преклонение и есть коллективное рабство, рабство добровольное, принимаемое «с радостью и благодарностью». Материя жизни тоталитарного государства вытесняла Дух во внутреннем энергетическом пространстве человека, сокращала его границы, отнимала его «жилплощадь».

В этом сжимании пространства Духа заключалась одна из важнейших особенностей тоталитарного государства, которая влияла на исторический процесс, искажала его, стараясь увести его из вечности в кратковременность тоталитарного кошмара. И в этой кратковременности ложный учитель манипулировал сознанием людей, встречая их полное согласие и поддержку. Без такой поддержки тоталитарное государство не могло бы состояться. В этом странном процессе «верха» и «низы» шли как бы навстречу друг другу, чтобы сотворить то, что можно было бы назвать религией, но с обратным знаком. Такой феномен мог возникнуть только на почве России, с теми особенностями ее народа, о которых было упомянуто выше. В этом процессе духовная энергия «странничества», которую не смогли уничтожить даже жесточайшие репрессии тоталитаризма, ибо Дух неуничтожаем, была переработана всеми неправедными методами в энергию ложной религии. Здесь вновь со всей силой вступает на арену духовной жизни еще одна великая подмена, в которой явление коллективизма, навязанного насильственно народу, сыграло важную роль. Речь идет о попытке объявить царство Кесаря Царством Божиим, заменить одно другим, придать относительности царства Кесаря абсолютность внеисторического Царства Божия. «Коллективизм, — писал Н.А. Бердяев, — есть однопланность. Он идет не к преображению этого мира в Царство Божие, а к утверждению в границах этого мира Царства Божия без Бога, а значит и без человека, ибо Бог и человек неразрывно связаны. Утверждение одного человеческого плана есть неизбежное отрицание человека»[202].