Град Божий - Страница 59

под страшным солнцем,

и после, и так далее, вплоть до того,

что раньше у меня была задница,

а теперь ее нет.

Но в последний раз, когда она была добра ко мне,

я подумал о тех маленьких шлюхах из Сайгона,

которые хохотали так,

словно им нравилось их блядство,

и которые трахались так,

словно им нравилось трахаться,

и на которых мы смотрели как на мясо,

и они были им, пушечным мясом,

как и мы.

Теперь я не знаю,

подействует ли теперь на меня

доброта и милосердие этой милой женщины,

она станет для меня как морфий,

когда не можешь без него обойтись.

Я хочу сказать, что моя история

может в конце концов найти меня не здесь

прячущимся в синем баре моей иллюзорной свободы.

О парень, ты хочешь рассказа о войне… Не знаю.

Я не умею рассказывать истории.

Могу попытаться рассказать, как мы жили там,

но если я заговорю об этом словами и предложениями,

то солгу.

Я должен был бы говорить языками,

и тогда Бог бы рассказывал,

что делал я

и что сделали со мной.

Может быть, Он и смог бы состряпать

из этого рассказ, может,

Он смог бы сделать ее Своей историей.

Всякое страдание отдельно,

страдания не пересекаются, нет синапсов,

которые передают страдание от одной души к другой, не важно,

есть Христос или его нет,

и самое лучшее, с чем мы можем столкнуться, —

это с сочувствием.

Долбаным сочувствием.

Я знаю, что Вторая мировая война

не была пикником,

но солдаты, даже самые тяжелые,

которые всю жизнь провалялись в госпиталях,

может быть, находили утешение и оправдание в том,

что воевали за правое дело и победили,

что дало им способность простить власть

за то положение, в котором они оказались.

А то, за что воевали мы, не стоит и дерьма.

Не нахожу я этого и в себе.

Не моя честь, а мой разум,

все, что от него осталось,

зависит от моей способности не прощать.

Думаю, что я ненавижу тех,

кто теперь извиняется за то,

что послал меня туда,

почти так же, как тех праведников,

которые не собираются извиняться

за свои фантазии «реальной политики»,

которые загнали меня туда.

Неверно думать, что мы вели там войну.

Это была не война,

она началась не так,

как начинаются войны,

и закончилась не так, как они заканчиваются.

Все, что составляет суть военного искусства,

было несущественно, кто выжил, кто погиб,

удачный был день или нет, не меняло ничего.

Это просто не имело никакого значения,

никто не делал никаких выводов.

Не было побед, которые остались бы победами.

Не было наступлений, сменявшихся отступлениями.

Тяжелые поражения,

которые наносило сверхмощное оружие,

заставляли на время успокоиться противника,

прятавшегося среди холмов,

и только фосфоресцирующие синие

и зеленые птичьи перья

поднимались к небу с клубами дыма.

Нет, это была не война,

не было организованной вражды между двумя государствами.

Все выглядело так, словно мы —

путники, которых высадили в сатанинское царство земли,

где деревья вооружены,

а от переселения колоний муравьев содрогается почва,

где голые дети

подползают к оглушенной буйволице,

чтобы слизать кровь с ее вымени.

Мы выстрелами сбивали обезьян с зеленых крон и,

как пантеры, ползли в туннеле под их балдахином,

ссутулив плечи, чтобы выследить врага

и расстрелять их игрушечные лица.

Между тем от меня отстрелили часть,

и не успел кусок моей плоти шлепнуться в траву,

как какая-то лохматая крыса

вцепилась зубами в кровавый ошметок.

Иногда земля там взрывалась,

поднимаясь в воздух,

а потом выпадала дождем из салата

зеленых листьев с летучими мышами, хрустящими сверчками

и головами богомолов.

Пена желтого риса взрывалась фейерверком,

радио хрипело нечленораздельными голосами,

Я слышал плач, блеяние и крики

и петушиное кукареканье, звуки,

издаваемые хищниками и жертвами,

выполняющими свое генетическое предназначение.

Жуки и осы садились на густеющую

под жарким солнцем кровь

и прилипали к ней.

Бабочки размером с птиц, дрожа, кружили

над лужами чернеющей крови умирающих солдат.

Налетели осатаневшие шершни,

привлеченные кровавым запахом человеческого компоста.

О, я забыл о пиявках,

как они коварно заползают в уши

и мочеиспускательные каналы усталых,

во сне потерявших бдительность солдат,

расположившихся на ночлег у реки.

Помню, одному из наших отрубили мачете х…

и я пристрелил беднягу по его просьбе.

Я не был ангелом, дружище,

я бы убил всякого,

кого надо было убить,

я был палачом,

я жил под благословением сатаны,

мне приходилось ломать их тощие спины

моим сапогом,

с вертолета я мог поднять их бренные тела

на тысячу футов в синее небо,

это была не война, это была жизнь,

какова она есть,

была и всегда будет,

жизнь, какой ее дал нам Бог,

так же, как он дал нам паука-скрипача,

главного паука сатанинского царства земли.

Ты, конечно, знаешь, о пауке-скрипаче.

Он издает высокий чистый тон и плетет свою паутину

из очень толстых нитей,

похожих на струны скрипки,

паутина натягивается между деревьями —

от корня до вершины, и предназначена она

не для насекомых, а для ползучих гадов

и мелких зверей.

Человек, который случайно натыкается

на эту сеть паука-скрипача, видит,

что она выдерживает его вес, как гамак.

Тут же над его головой появляется сам паук,

мохнатая тварь с зубчатыми лапками,

он потрясающе быстро обегает человека,

опутывает его, выделяя какую-то липкую дрянь,

обжигающую кожу.

Через секунду человек, как ни старается,

не может освободиться.

Он все еще держит оружие,

но не может нажать гашетку.

Не может взять в руку нож.

Он беспомощно извивается,

пока тварь ползает по его телу —

по плечам, запястьям, по лицу и шее,

производя рекогносцировку по всем правилам военного искусства,

пока не выберет самое нежное место,

чтобы вцепиться в него своими мандибулами

и начать сосать хоботком

свою основную пищу — кровь.

Что ты сказал?

Что это совсем не похоже на пауков, которых видел ты?

Объясни это коричневым обескровленным телам,

которые я находил лежащими,

как опустошенные мешки, на лесной подстилке.

Поставят ли памятник жертвам

вьетнамских пауков-скрипачей?

Но как такое может быть?

Памятники ставят павшим на войне,

а там была не война, хотя мы, американцы,

так не думали, но жизнь объективна и неделима,

она сама раздает всем то, о чем ее просит каждый, —

от косматого мамонта до серного червя,

копошащегося в кипящем источнике

на дне самого глубокого из морей.

Если мы подумаем о множестве проявлений жизни

на этой сатанинской планете,

о разных формах ее, цветах, о навыках

и неприкрытом стремлении выжить,

то вряд ли сможем поздравить себя с тем,

что и мы такие же твари. Или сможем, дружище?

Как это происходит, спросил я.

Вопрос показался ему забавным: Так, Эверетт, вы, наверное, ожидаете, что они делают это на рассвете, в судилище. Ты стоишь по стойке «смирно», рокочут барабаны, епископ выходит вперед перед строем священников, подходит к тебе, сдергивает с груди распятие, срывает стихарь и разгибает твои пальцы.

Я так и думал.

На самом деле это просто обмен письмами. Ты сообщаешь им, что у тебя на душе, а они в ответ лишают тебя сана.

Я увижу эти письма?