Государева Тайна - Страница 1

Никто уж и не помнит, когда впервые появился в Москве рослый худой юродивый воинской кости и осанки. Пришел босиком в лютый мороз, стоял недвижимо у паперти храма Покрова, что на Рву, ногами не перебирал, не поджимал их и даже пальцами не шевелил. Ступни большие были, растоптанные, черные то ли от грязи, то ли от мороза, но все их запомнили. Молчал, подаяния не просил, а только на разноцветье луковок храмовых крестился непрестанно да поклоны клал. Кто-то первым Васькой его назвал — откликнулся да так Василием и остался в московской памяти.

Признали скоро, в тот же день, как только Василий этот вечером все собранное им подаяние нищенке с дитем малым отдал. Этого даже главный московский юродивый Иван Большой Колпак выдержать не смог:

— Блаженный он, братия нищенская...

Так Василий и стал Василием Блаженным, вскоре потеснив и блаженством, и юродством своим Ивана

Большого Колпака, не говоря уж о колпаках малых. Да так потеснил, что и поныне известен не только в Москве, но и по всей Руси и даже за пределами ее.

Первая слава пришла к нему скоро, да нескоро покинула. В морозный солнечный день — воскресенье то было, народу на Красной площади изрядно скопилось — из Кремля стража высыпала и стала народ тот теснить, проезд освобождая. Выстроили всех в два порядка криками да батогами, и Василий Блаженный оказался в первом ряду, в который, говорят, совершенно не рвался, а попал с толпою, что у храма Покрова на Рву да на скате к Москве-реке у лотков да рыбных развалов теснилась. Мог бы и вытолкаться, да толкаться не любил, народ не обижал и всем уступал дорогу. И так доуступался, что угодил в первый ряд.

А тут как раз из Спасской башни конники появились, а за ними — санный поезд, и народ в истоптанный снег повалился: царский то был выезд. Все и попадали, особенно — в первых рядах порядков, только Василий не упал. Как стоял, так и остался стоять, только, говорят, глаза у него огнем загорелись неистовым. И царский возок — а царь в черном был, в скорбном, опять, стало быть, кто-то из родни его помер — подле остановился, чтоб государь всея Руси на Спаса башенного перекреститься мог и шапку надеть. И пока он крестился, закричал вдруг Василий на всю примолкшую Красную площадь:

— В прохладе живешь, царь!.. От прохлад твоих народ русский уж и спокой души утерял, и прожиток живота своего, и нищими да бездомными Русь переполнилась!.. Под прохладой тогда забавы царские понимались, и народ вовсе онемел от дерзости сей. И царь онемел тож. Глянул гневно на Блаженного, но и тот, говорят, тож гневно глянул, и два гнева встретились тогда под сенью куполов церкви-невесты.

—  Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!

В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:

—  Помолись за меня, святой человек.

И рукой махнул, чтоб поезд трогался.

Умчался царский поезд на богомолье. Говорят, тогда даже ногайкой никого не огрели, что уж совсем чудом выглядело. А Блаженный погрозил вослед пальцем и отдал жалованный ефимок убогой вдове с двумя малолетками. Большие деньги, между прочим, и Иван Большой Колпак, не сдержавшись, крякнул с досады, чем навсегда и погубил славу свою юродивую. А слава Блаженного возросла. По всей Москве слова его передавали из уст в уста. Но, правда, шепотом.

В зиму возросла, а летом укрепилась.

Знойный денек выдался, суховейный, и царь встречал его в благолепии Успенского собора. А народ у собора толпился, царского выхода ожидая.

И Василий тоже там был. Стоял у самого выхода: ему как-то само собой это место уступали. Так уж повелось, и даже Иван Большой Колпак и слова не молвил. Он теперь вообще помалкивал и, говорили, уходить намеревался. Куда-то на богомолье с каликами перехожими.

Уморились все и разопрели, пока царь в холодке молился. Он вообще подолгу молился не столько от святости или умиления, сколько грехов своих ради. И любил наблюдать из-под грозных век: свято ли службу несут приближенные, истово ли молятся. Сегодня ему нравилось: благостно все шло, по чину складывалось, по вере творилось. А вышел из собора — опять этот костлявый у дверей.

—  Почто, царь, холопов с земель ярославских согнал? Где им хлеб насущный сыскать в Москве перепуганной да переполненной? То ж чада твои, о пропитании коих тебе заботиться должно денно и нощно!..

—  Изыди, юродивый.

—  А кто ж тебе правду молвит, коли изыду я? Уж не бояре ли твои льстивые? Речи их — мед для ушей твоих, а дела их — жало для народа русского!.. Брат у тебя спрашивает, да где он, твой брат? Одни уста остались...

Застил гнев очи царские. Поднял он железом окованный посох свой и ткнул им в босую ногу Василия. Ахнул народ, знамения ожидая, а Блаженный посмотрел, как кровь из ноги капает, в песок впитываясь, вздохнул и сказал с горечью:

—  То кровь сына твоего, царь Иван.

Ничего не добавил больше и побрел, сильно опечаленный. Царь в Александрову слободу уехал, а народ толковал с неодобрением, что никто из праведников и мучеников московских за Блаженного так и не всту-

пился и, стало быть, святости в нем не так уж много и содержится. На следующий день об этом еще больше толковали, на третий мальчишки, осмелев, Василия каменьями закидали, на четвертый какой-то приказный собаку на него натравил, и хоть собака та Блаженного укусить не решилась, приказного тож небеса не покарали, что все и отметили. А на пятый из Александрова люди прибежали и зашептали с перепуганными глазами... Таких хватали, в Разбойный приказ волокли, кнутом да батогами били нещадно, а кого и на дыбу вздергивали, а только слух уже пополз по Москве. Страшный слух:

— Государь сына своего старшего посохом убил до смеряй. А крови две капли вылилось всего. Ровно как из ступни Блаженного пред Успенским собором...

А Василий вел себя как прежде, будто ничего и не случилось, будто и тогда, в знойный воскресный день, он как не знал ничего, так и теперь не знает. Каждый божий день появлялся у любимого храма своего — Покрова Божьей Матери, что на Рву — в рубище жалком, веригах и с железным крестом на груди. И такой, говорят, тяжести был тот крест, что немногие могли и двумя руками его поднять. Совсем немногие.

Московский простой белый и черный люд его настолько высоко чтил, что и церковнослужители не вмешивались. Им правда тоже нужна была, а кто, кроме юродивых, правду на Руси правителям когда говорил? Никто не говорил, все мук тела собственного боялись, а мук души своей от того страха и не чуяли. А Василий совсем уж чудаком был: и во Христа верил истово, и посты соблюдал строго, и правду прямо в глаза резал, и лжой языка своего не поганил, и бессребреником был, всю милостыню совсем уж убогим, калекам да сиротам ежедень отдавая. И слава его росла.

Более всего Богу трудился Блаженный на Пасху да на Рождество, а как наступал Великий пост, на коленах обходил все Сорок Сороков московских, осененных крестами. Молитву творил, а потом вдруг исчезал недели на две, а то и на три, и никто не знал, где он обретается. Но всегда появлялся перед Пасхой на коленах у входа в храм Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву. И все умилялись вере его неистовой.

Но однажды не появился, и шум возник на всей Красной площади и даже в Кремле. Шум, плач и стенания, и царь Иван Васильевич велел его сыскать, чтоб народ успокоился. Сыскали — сыскари на Руси всегда славились, — и государю доложил о том сам Малюта Скуратов.

—  Занемог Васька Блаженный. У стрелецкой вдовы в доме, что в Хамовниках, отлеживается. Повели, государь, привезу.

—  Коль дом знаешь, так и навестить не грех. Поехали навещать в тихие заснеженные Хамовники. Стрелецкая вдова от таких гостей в обморок упала, а царь и Малюта в горницу мимо прошли. В горнице, чистой и прибранной, лежал чистый и прибранный Василий и читал Виктора Аврелия, на латинском языке.