Госпожа тюрьмы, или слёзы Минервы (СИ) - Страница 9
Шизофрения живёт за колючей проволокой
Давайте всё же вернёмся обратно в концентрационный лагерь и опять в то страшное время, когда вдруг недавно здоровые, честные и успешные борцы за коммунизм (часто самого высокого общественного положения) начали испытывать на себе симптомы шизофрении — дезориентацию в пространстве, месте и времени, впадать в бред и членовредительство, поедать отбросы всякого сорта. Только теперь поближе к столице «самых счастливых людей на свете», в Тайшетлаг и Озёрлаг. Кстати, постоянно говорить не то, что думаешь, жить с тем, кого ненавидишь, но целуешь ему ручки и прочее, раздваиваться между тем, что хочешь и не можешь иметь — это и будет неуклонная дорога к Ш. или уже сама Ш. (А. Менегетти «Клиническая онтопсихология» — Пермь: Хортон Лимитед, 1995. — 470 с.). Тот самый мученик Борис Дьяков, который совершил дважды героический подвиг: сначала выжил (хотя не полагалось), а потом написал для всех остальных (и даже напечатал), — нам завещал не терпение, а знание — как избежать превращения разумных людей в шизофреников («Повесть о пережитом. — М.: Сов. Россия, 1966. — 264 с.»).
Уже вначале читаем: «Как мы измолчались! — болезненно думал я. — Неужели никогда не сможем рассказать о себе и никто не узнает о наказанных без преступления и о преступниках без наказания?.. И меня вправду будут считать справедливо осуждённым?.. Это же чудовищно: я — участник троцкистской группы Варейкиса?!»
Бывший до лагеря опорой режима командир корпуса Тодорский делился своим горем: «Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе. Вместе со мною оказались там замечательные люди: учёный-микробиолог Павел Феликсович Здрадовский, сердечный человек!.. Академик из Киева Шаблиовский Евгений Степанович… был он директором Шевченковского института… ну и всем известный писатель Остап Вишня».
В том воспитательном учреждении по «перековке» людей разрешали иногда даже читать газеты. Но это и приводило немалое число людей, не сумевших примириться со страшной реальностью, к самоубийствам: «С ненасытностью вконец изголодавшегося человека принялся я листать газеты. Находил фамилии друзей, товарищей по работе, узнавал, что творилось в мире, пока я сидел в тюрьме, чем жила страна… Возникало странное и страшное чувство: у себя на родине ты мучаешься смертельной тоской по родине! Со времён Софокла не было на арене человечества подобной трагедии…»
Автор делится и наблюдениями над заключёнными с дезориентацией в месте и времени: «Львовский невропатолог Бачинский умудрялся вести в лагере научную работу: писал диссертацию о гипертонии, ночами просиживая в четвёртом физиотерапевтическом корпусе, которым руководил».
Его мышление раздваивается: «И всё думал о своём…Страшен не лагерь. Он и должен быть строгим для преступников. Страшно другое: здесь — наказанные без преступления. Таких сотни. А может быть… ужасно об этом подумать… тысячи и тысячи!.. Кто загнал нас сюда? Кто объявил нас врагами?.. Фашисты, ненавистники советского строя? Так нет же! Это бесчеловечное и жестокое совершают люди, у которых такие же партийные билеты, какие были у нас… Мы вместе строили новую жизнь, защищали её! Вот что сводит с ума!»
«… И Сталин поверил, что это всё враги? Но если его могли так обмануть, значит, он не тот великий и мудрый, которому мы верили… А если всё исходит от него самого?..» Далее о том же: «А я мучался от напряжённых мыслей: «Что же случилось со всеми нами?.. Мы члены ленинской партии, а нас тут называют фашистами?! Или произошло ещё неведомое сейсмологам землетрясение: дома, города, сёла — вся твердь осталась на своём месте, а люди, в силу каких-то подспудных тектонических сдвигов, внезапно переместились кто куда».
Конечно, мысли всегда приходят первыми. Но позднее на сцену выходят и совсем невероятные поступки. Бедным доходягам вдруг стали платить небольшие деньги за их самоубийственные мучения, а те решили подарить их «любимой Родине»: «Необычайное известие: заключённым, имеющим деньги на лицевом счёте, разрешается подписка на заём…Я бегом в клуб… На стене — лозунг: «Заём укрепляет могущество нашей Родины».
В клубе собрались медики, работяги. Прибежали дневальные из корпусов. Как быть: больные требуют, чтобы и у них была принята подписка на заём…. В подписных листах появилось около четырёхсот фамилий. Не подписались только бандеровцы, власовцы и полицаи. Да им и не предлагали».
Воспоминания мучили: «Всплыл образ другого следователя — Мельникова. В чёрном штатском костюме стоит за столом, роется в бумагах. Худой, обвисшие щёки, красноватые глаза. Говорит с издевательской улыбкой:
— Докажите нам, что вы на сто процентов кристально чистый, — получите десять лет, а иначе — кусочек свинца!»
Но сходить с ума было нельзя — потомки должны были услышать голос правды.
А воспоминания всё плыли: «…Опять та же рука в обшлаге. Две миски, ложка, хлеб — значит, день.
Одолевает назойливая мысль: «Это всё со мной. Я умер. Сейчас тут, на табурете, другой. Только с моим прежним именем, с моей прежней… Я и не я!..»
….
— Десять лет лагерей… Машинка холодно скользит по голове. На пол сыплются волосы… Это не мои волосы. У меня не было такой седины…
— Никогда мы с вами не встретимся. Из лагеря вы не вырветесь! — Глухо, не глядя на меня, произносит Чумаков.
Вызывает конвоира:
— Уберите!»
Когда про тебя, живого (подлинного коммуниста), другие люди с партбилетами в кармане говорят, как о падали, мир может обрушиться на тебя всей тяжестью. На то и расчёт у власти… И снова воспоминания:
«Душевный человек, одарённый журналист… Хорошо с ним работалось!.. Что думал он, коммунист с юных лет, когда его вели на расстрел?..».
Вынужденный многолетний разрыв с родными и близкими ни в чём не повинных перед властью людей мог ещё более отягчаться администрацией лагерей: «
— Знаешь, кто на кирпичном самый первый бригадир? Писатель Исбах! Знаком с ним?.. Так вот, работяги на руках его носят. «Человек номер один»! К нему, передают, жена из Москвы приезжала. Добивалась свидания… Все зеки на заводе узнали имя этой женщины: Валентина Георгиевна. Но никто не увидел её. И муж тоже… Не допустили!»
И шизофрения скоро получает постоянную прописку в зоне отчуждения. А как ещё объясняется тот факт, что «опасный государственный преступник», отправленный на смерть по «милости» «вождя народов», сочиняет любвеобильную поэму в честь всё того же Сталина? А ведь лагерник вовсе и не уголовник, а так называемая «милость» — это подлость главаря партии преступников, захвативших власть в самой большой стране мира! А как относиться к коллективному лицедейству заключённых?
«— Оформим концерт что тебе в Колонном зале!
— Может, и портрет Сталина разрешат? — улыбнувшись, спросил я.
— Портрета не будет, а вот кантату…слышите?
На сцене, за опущенным занавесом, репетировал хор. Стройные голоса пели: «О Сталине мудром, родном и любимом…»
— Ничего, товарищи не понимаю! — Тодорский пожал плечами. — Ведь в хоре и полицаи, и власовцы, и чёрт его знает кто!
…- Чудовищный парадокс! — Александр Иванович нервничал, тормошил в руках кисет с табаком. — Кремлёвская башня, кантата о Сталине и … номера на спинах!»
Коллективный психоз на сцене — это вид досуга. А был ещё и карцер. И выживали после многолетних издевательств, прежде всего, те, кого родственники поддерживали своей любовью, письмами и тем немногим, что было позволено, не давая прижиться чувству полной изоляции:
«Ночью меня отвели в подвальный карцер. Отлогие стены покрывала серебристая изморозь. Пол — в липком мазуте. Дверь, окованная железом, покрыта ржой. Коричневые крапинки на ней перемежались с морозными лепёшками. Вместо окна — узкая щель вверху, почти не попускавшая света.
За дверью дежурил надзиратель в тулупе. Сидеть не на чем, спать нельзя, ходить невозможно, прислониться не к чему: стены дышали холодным огнём. Значит, только стоять. А я в одной сорочке, в летних брюках и в расшнурованных туфлях на босу ногу. Что же делать?… Выход один: шагать на месте, высоко поднимая ноги, размахивать руками, растирать плечи, грудь. Я так и делал. Пища не выдавалась. Но голод был придавлен напряжением нервов. Время от времени в подвал спускался, стуча сапогами по каменным ступеням, дежурный офицер с пустыми глазами. Приходил с одним и тем же вопросом: