Господа Помпалинские - Страница 4

В кабинете находилось трое мужчин с очень разной внешностью и выражением лиц. Перед камином, где чуть тлел огонь (здесь ничто не должно было напоминать мещанский уют или безвкусную шляхетскую роскошь), в низком глубоком кресле в небрежном, но изысканном demi negligé полулежал граф Святослав; ноги его, завернутые, хотя в комнате было тепло, в крапча-

тый, как шкура леопарда, мягкий плед, покоились на обитой бархатом скамеечке.

Граф давно страдал артритом, но по его бледному, изможденному, еще красивому лицу видно было, что не только этот недуг гнездится в его достойном теле. Негустые, с серебристым отливом волосы оттеняли высокий, изборожденный морщинами лоб, говоривший о недюжинном уме и некогда бурных страстях. Из под седых бровей холодно и проницательно глядели большие серые глаза; увядший рот с опущенными уголками выражал истинно аристократическую невозмутимость, хотя временами на губах змеилась ироническая полуулыбка, выдававшая затаенную горечь.

В нескольких шагах от него, непринужденно опершись о камин, стоял граф Август, который был на пять лет моложе своего шестидесятипятилетнего брата. Если внешность графа Святослава свидетельствовала о врожденном, хотя, быть может, не получившем должного развития, уме и утонченной болезненности когда то пылкой натуры, весь облик младшего брата говорил об отличном здоровье, веселом нраве, которому тесно в рамках хорошего тона, и о крайней самоуверенности, основанной на глубочайшем убеждении в своем физическом и умственном превосходстве над всеми. Коренастый, румяный, толстощекий, с живыми, блестящими глазами, густыми волосами и длинными бакенбардами, безупречная чернота которых выдавала при ближайшем рассмотрении частое и искусное пользование фиксатуаром — шестидесятилетний граф был, что называется, «земной» натурой — bon vivant, beau mangeur et joyeux compagnon[118], как говорят французы. Кроме того, он был еще страстным спортсменом и охотником — его скаковые лошади, породистые борзые, легавые, гончие славились по всей стране и даже за ее пределами. Так что и он вносил свою лепту в сокровищницу фамильной и национальной гордости. Достаточно было взглянуть на него, чтобы подумать: на эти ноги просятся высокие английские верховые или болотные сапоги, в эти руки — хлыст или чара, а на грудь — салфетка, залитая соусом piquant[119]. Так оно и было: английские сапоги, хлыст, салфетка и чара были неизменными спутниками графской жизни.

Однако на сей раз, как ни странно, вместо всех этих спортивных и гастрономических атрибутов на графе был строгий темно — синий мундир, на золотых пуговицах которого виднелись какие то загадочные фигурки, топорики, лопаточки и горшочки. Я не шучу, господа! Это был мундир знаменитого Археологического общества, которое вот уже несколько лет, как перестало существовать, но оставило бывшим членам в память о своих недолгих днях эти мундиры с кабалистическими знаками.

Граф Август попал в Общество по чистой случайности: на его земле обнаружили древний литовский курган и извлекли оттуда разные черепки и древние языческие статуэтки. Курган обнаружил и раскопал не он, но ведь земля была его и раскопки велись с его позволения. Кроме того, все эти черепки он безвозмездно пожертвовал ученому Обществу, за что и был принят в его члены, получив право носить мундир. Это обстоятельство так сильно повлияло на него, что с той поры он и вправду отдался науке, причем самой мудреной — археологии. Он коллекционировал, а вернее, поручил специально нанятому для этого секретарю собирать, не останавливаясь перед расходами, старые монеты, мебель, статуи и даже книги. Для хранения древностей он отвел в своем особняке два просторных зала и вскоре прослыл в свете рачительным коллекционером и усердным разыскателем памятников старины.

Итак, если граф Святослав пользовался репутацией филантропа и мецената, то в его брате уважали отнюдь не владельца отличных скаковых конюшен и псарен, а неутомимого ученого — патриота. А если вспомнить, какой благочестивой и добродетельной дамой слыла графиня Виктория, то нечего удивляться, что в определенных кругах и клерикально — аристократической печати досточтимое семейство сравнивалось с находившимся тогда в зените могущества и славы домом Бонапартов. Ведь, как известно, сам император был талантливым литератором, сын его — либералом и так далее.

Граф Август очень дорожил славой ученого и, хотя Археологическое общество давно исчезло с лица земли, имел обыкновение во всех сколько нибудь торжественных случаях облачаться в мундир с золотыми пуговицами.

— Ça fait toujours mousser le nom![120]—говаривал он в таких случаях, самодовольно поглаживая пышные бакенбарды.

Третьим в комнате был аббат Ламковский — высокий, худощавый мужчина с правильными и приятными чертами лица, на котором не было никаких следов растительности; и это придавало ему моложавый вид, хотя в его густых, черных кудрях уже серебрились седые нити. Сидя в стороне от братьев, он белой холеной рукой листал альбом. При появлении графини аббат поднял большие черные глаза, внешне спокойное выражение которых не могло скрыть внутреннего огня.

Граф Святослав при виде гостьи шевельнулся, словно собираясь встать, но боль в ногах и толстый плед остановили этот галантный порыв, кстати, совершенно излишний, потому что графиня сама подошла к креслу деверя и, взяв в обе ладони его худую, с длинными пальцами руку, осведомилась с нежной заботливостью.

— Bonjour, bonjour! Comment donc ça va t — il?[121]Как вы себя сегодня чувствуете, cher frère?[122]

— Merci[123], — ответил тот с бледной улыбкой, — comme toujours! Как всегда.

Граф Август как истинный рыцарь и благовоспитанный кавалер подскочил к невестке и пухлыми губами приложился к ее атласной ручке. Аббат ограничился молчаливым поклоном.

— Раненько вы сегодня пожаловали, — сказала графиня, опускаясь в кресло рядом со столиком, где лежали альбомы, и обращаясь к обоим гостям, хотя слова ее явно относились к аббату.

— Comment donc![124] — пожалуй, немного громче, чем полагалось, воскликнул граф Август, отчего графиня слегка поморщилась. — Я хочу лично поздравить дорогого племянника…

— Господин граф, — почти одновременно с ним заговорил аббат, — был так любезен, что пригласил меня на это семейное торжество, чтобы из уст нашего дорогого Мстислава внять голосу святого града, который дойдет до нашей грешной земли.

Аббат говорил тихо, и его бархатный голос мягко оттенял громкий, грубый бас графа Августа, чьи слова графиня даже не удостоила внимания. Впрочем, ни для кого не было секретом, что графиня его не жалует. Грубость графа Августа претила этой утонченной, возвышенной натуре.

— Oh, oui![125]—с подавленным вздохом обратилась она к аббату. — Надеюсь, Мстислав привез нам благословение святого отца, которое для нас будет величайшим счастьем и радостью. Мстислав — удивительный юноша! Совсем молодой — и полный такого благородного рвения, такого упорства в добрых делах. Мне, как матери, позволительно гордиться таким сыном — сегодня бог мне простит этот грех нескромности, не правда ли, monsieur l’abbé? — шутливо закончила она с очаровательной улыбкой.

— Конечно, — легким кивком подтвердил аббат, улыбнувшись в ответ. — Вы вправе гордиться, воспитав такого сына.

— С божьей помощью… и вашей, — прошептала графиня.

— Ничто на земле не свершается без божьего благословения и помощи, — еще тише промолвил аббат, из скромности умалчивая о себе.

Во время этого разговора граф Святослав неподвижно сидел в кресле, не проронив ни слова. Только раз, когда графиня упомянула о грехе нескромности, по его губам скользнула чуть приметная улыбка. Зато графу Августу было явно не по себе. Похвалы в присутствии богатого и бездетного брата, расточаемые племяннику, неизвестно почему производили на него неприятное впечатление. Не выдержав, он наклонился к брату и сказал, насколько мог, тише: