Господа офицеры! Книга 2 (СИ) - Страница 5

Офицеры рассредоточились по пакгаузу, кто у костра, кто на ящиках. И лишь обе пятёрки заняли своё место, прижавшись к стенам у самых ворот, перед которыми стояли Аженов с Ганевичем.

-Побольше выдержки, если не получится по плану, действуем по обстановке, — предупредил подполковник, отходя вглубь склада.

Снаружи, матерясь, начали открывать неподатливый замерзший замок и воротная створка пакгауза приоткрылась.

— Выходи по одному, согласно фамилий! Комиссар приказал вас в тёплое помещение перевести! — выкрикнул Лукин, стоя в пяти шагах от ворот. — Аженов ...

Пётр чуть нажал на створку, расширяя проход и почувствовав за ней красногвардейца. " Трое значит",— подумал он, видя только двоих: одного с винтовкой наперевес слева и одного впереди, водившему по строчкам списка стволом нагана и выкрикивавшего фамилии.

— У ворот трое, — шепнул он Ганевичу, и надавив на створку плечом хорошенько, чтобы сделать проход пошире, шагнул на улицу. Пять стволов с десяти шагов уставились на него и тёмную щель, из которой он появился.

— Правее отходи, побежишь, стрелять будем,— предупредил Лукин, — показывая наганом место. — Озереев! — выкрикнул он следующую фамилию, читая список с конца. " Сначала "новичков" человек восемь, а "старичков" мы и в пакгаузе добьём, они уже и так готовы — неделю сидят".

— Забродин! — подождав, пока прапорщик займёт место рядом с Аженовым, выкликнул он следующего кандидата в покойники. " Держится ещё есаул, сука! ...А бурки фетровые надо будет с него снять. Хватит, отходил своё..."

— Ганевич! " И этот ещё хоть куда, волком смотрит, сволочь!"

— Лазарев! Побыстрей давай, ваше благородие! — поторопил он. " А этот видно слабоват, уже околел совсем" — расплылся в улыбке Лукин, наблюдая, как пытавшегося гордо вышагивать подпоручика, била мелкая дрожь.

— Артамонов! ...

— Болен он, лежит в лёжку, не поднимается! — выкрикнул из пакгауза Потапов. " Молодец, Александр Михайлович, вовремя отвлёк, подумал Аженов, показав глазами Ганевичу на того, что с револьверов и на тех пятерых, что держали вход под прицелом.

— Тогда Ракитин, Дубровский и Трунов! — выкрикнул Лукин сразу три фамилии и Пётр понял, что компания определилась. Это поняли и все остальные, и топтавшаяся чуть в стороне кучка офицеров начала незаметно смещаться ближе к воротам, приближаясь к охране.

Ганевич тоже соображал не хуже Петра. Он застрелил командира красногвардейцев именно в тот момент, когда последний из названных офицеров выбрался из пакгауза. Капитан стрелял не вынимая руку из шинели и всё получилось настолько неожиданно, что только Аженов успел среагировать на этот приглушённый пистолетный хлопок, метнувшись к падающей навзничь бекеше. Стволы пяти винтовок потянулись за ним, ловя на мушку, а поручик уже распластался в снегу и, прикрывшись упавшим телом, выкрутил из еще тёплой руки белый от снега наган. Эти пятеро, что целились в него — мишени Ганевича. А для него вот эти два: один, что замахнулся сбоку штыком, собираясь всадить его в спину Трунова — на, получи! И второй — с испуганным вскриком побежавший вдоль стены. Получи и ты! Метко послал наган вторую порцию свинца.

Из пяти винтовок красных успели бухнуть только две. Ганевич разрядил свой браунинг в пять секунд. Стрелком он оказался действительно знатным. Все красногвардейцы оказались убиты в голову. Из своих не повезло только Дубровскому, оказавшемуся на линии огня и получившему винтовочную пулю в ногу. И когда распахнулись ворота и с десяток офицеров высыпало с короткими палками на подмогу, дело, казалось, было уже сделано. Не ударь минутой спустя со стороны тупика пулемёт. Первая очередь прошла выше, а вторая ударила прямо в гущу скопившихся около пакгауза арестованных, скосив сразу несколько человек и заставив остальных броситься в рассыпную. Третья уже никого не достала.

— С паровоза бьёт, собака! — определился Забродин, высунув голову из-за угла пакгауза. — Тем, кто ещё внутри остался — не выйти!

— А паровоз наверняка исправный, если на него затащили пулемёт, — с раздумьем сказал Аженов. — А не прокатиться ли нам господа на паровозе?!

— А что, это дело, поручик! — согласился есаул. Попробую-ка я с прапорщиком зайти сбоку, а вы отсюда шумните, чтобы отвлечь.

Из восьми офицеров, укрывшихся за стеной, оружие имели только половина. И когда ушли обладатели двух винтовок Забродин и Озереев, среди оставшихся вооружённым оказался только Аженов. Тот разжился аж двумя наганами, успев забрать свой офицерский самовзвод из-за отворота бекеши убитого Лукина.

— Кстати у меня не было времени поблагодарить вас, Александр Львович, — сказал он Ганевичу. — Вы стреляли настолько быстро, что эта расстрельная команда просто не успела отправить меня на тот свет.

— Браунинг — хорошая штука, жалко патронов больше нет.

— Вот вам на память вместо браунинга, — протянул ему Аженов наган красногвардейца. — Правда, два выстрела из него я уже сделал.

Они подождали ещё пару минут, давая возможность Забродину с Озереевым обойти станционное здание.

— Пора наверное, — решил Ганевич и высунувшись из-за угла дважды выстрелил по паровозу. Пулемёт тут же отозвался очередью, искрошив пулями весь угол склада.

— Метко бьёт, зараза, да и мы не лыком шиты, — высунув наган, пальнул в паровозную трубу Аженов. И видно попал, потому что пулемёт длинно и зло огрызнулся снова. И едва он затих, дважды саданула винтовка. Это Забродин, забравшись на крышу станционного здания, ударил сверху, распластав пулемётчиков на паровозной будке.

Ганевич высунул из-за угла папаху, но больше никто не стрелял.

— Всё, господа, броском к паровозу! По пути подобрать винтовки, которые остались.

Аженов рванул первым, остальные за ним. Когда Пётр подбежал, там уже хозяйничал Озереев, успев поймать пытавшегося сбежать машиниста.

— А вы правы оказались, Пётр Николаевич, — весело подмигнул ему Вадим. — Паровоз то действительно исправный. Да и согреться здесь есть чем, — вынул он из мешка четверть самогона.

Г Л А В А 5

Через сутки были уже в Новочеркасске. День стоял солнечный. Деревья серебрились инеем, а купола Новочеркасского собора блестели золотом. На небе — ни облачка. Жить бы, да радоваться! А настроение было паршивым. В тендере заиндевевшего паровоза лежало трое убитых, и умерший ночью Иванишин, а в паровозной будке — трое раненых, один из которых тяжело. Но не это тяготило душу, а обстановка, царившая на территории Войска Донского. Пока ехали, насмотрелись всякого: пьяные толпы казаков на станциях, митинги, брошенное военное имущество, изломанные повозки и бесхозная артиллерия. Ясно было одно — с красными воевать никто не хочет. Все настолько устали от войны с германцем, что у людей на уме только одно: лишь бы не трогали, да быстрей распустили по домам. Казачки рвались в свои станицы до детей и жёнок, а их понуждали охранять эфемерную донскую границу. Тут поневоле митинговать начнёшь. Ладно бы германец пёр, а то свои! А со своими всегда договориться можно, не потчуя друг друга пулями.

Аженов казаков понимал. Он тоже, ох как хотел домой — два года не был, не шутка! Не понимал другого: Почему он, боевой офицер, три года честно дравшийся за своё Отечество на фронте, вдруг стал ни с того ни с сего врагом этим людям с красными бантами, захватившими власть в Питере и Москве? По какому праву его объявили врагом? По какому праву заморозили подпоручика Иванишина? По какому праву их всех приговорили к смерти? "Глупцы они, что ли, — думал Аженов, — объявить войну офицерскому корпусу? Офицеров в армии тысяч триста. Даже если одна треть пойдёт воевать — это же силища! Ох и дорого заплатят политиканы за такую гнилую идейку. Берегись власть офицерского корпуса! Хотя, чего им бояться! Не получится всех под себя подмять — снова сбегут в эмиграцию, сволочи! Поставить бы всех этих политиканов-бездельников к стенке: и "временщиков", и большевиков и прочих. Чтоб не мытарили народ, а дали жить всем спокойно. Вот это было бы правильно. Зря царь с ними миндальничал. Очень вредные для страны люди".