Горящий рукав - Страница 50

Устарел. Резко устарел! И секса мало, и, видимо, завлекательности!

Новое идет!.. Знал бы я тогда, что все будет еще гораздо хуже, чем я считал. Ни секса, ни занимательности не будет, а будет "проект", продукт, вычисленный на компьютере, и все вынуждены будут кушать этот сухой паек. Благодушен я был даже в моем пессимизме – мрачное будущее вовсе не таким серым видел, как то, что пришло.

"Литературные шампиньоны", что выращивают сейчас квадратно-гнездовым способом заместо писателей, тогда бы всех еще напугали, как нашествие роботов-марсиан. Приучили и к ним, однако! Но тогда я был еще бодр. Подтянем секс, накрутим интригу! – мечтал я, не предполагая, что и секс, и занимательность, как и серьезное содержание будут сброшены с литконвейера, как слишком сложное в производстве. Не знал!

Прежде чем спрятать свою рукопись в темницу навеки, хоть по Невскому погуляю с ней! Она-то хорошая, она-то не виновата ни в чем. Пусть хотя бы на жизнь посмотрит, единственный раз. Такое очеловечивание вещей мне свойственно: помню, мучился, какой именно в Англию взять помазок. Другому обидно будет. Оба взял!

Я выворачивал с моей рукописью на Невский с Лиговки и краем глаза увидал, что из гостиницы "Октябрьская" выходит элегантно небритый знаменитый московский писатель Александр Кабаков. Его роман

"Невозвращенец", вобравший в себя все, чего мы добивались, тогда гремел. Я бы радостно к нему подошел в другое время, но – сейчас? Уж нет! Встану вот здесь, скромно на остановке – подойдет так подойдет.

– Привет! – подошел ко мне Саша.

– О, привет!

– Чего это у тебя? Рукопись?

– …Где?! Ах, да! Вернули, старик. Сексу, говорят, мало!

– У тебя? Не верю! – Саша покачал головой.

Я пожал плечом. Помолчали. В такие вот секунды и решается жизнь. И у меня она почему-то решалась хорошо в такие секунды. Такие люди рядом подобрались?

– А ты можешь мне ее дать?

– Конечно!

– В Москве умные ребята открыли издательство. Коммерцию в основном печатают. Но с тебя, может, и другое что-то начнут? Если не ты – кто проломит дорогу?

– Спасибо тебе.

– На вот тебе телефончик их – недели через две позвони.

Я звонил и через две, и через четыре недели. Глухомань! Жизнь дала трещину, видать. И я со своим трудом по эту сторону трещины остался, в замшелом прошлом. А по ту сторону трещины те, кто в будущее проник! И их не достанешь. Но – звонил!

– Владимир Викторович вышел! Владимир Викторович еще не пришел!

С большим трудом я доказывал себе, что это вовсе не от меня Владимир

Викторович прячется, – я ж не говорю даже, кто звонит! Голос у меня приветливый, звонкий – не скажешь, что звонит глубокий старик.

Начало конца – это когда начинаешь видеть, как все стараются против тебя. Чушь это! Выкинь из башки! Никто тебя специально не преследует! Всем на тебя абсолютно наплевать. Я еще в молодости в детском рассказе написал: "Если ты звонишь и все время занято – вовсе не значит, что с тобой не хотят говорить!" Помни – "Жизнь удалась!". Утешал себя. И не только себя. Многие мне потом говорили, что заклинания мои и им помогли!

Приехал в Москву, на восьмидесятилетие мамы, которая давно уже внучку нянчила в Москве. До дватцатитрехлетнего возраста уже донянчила, но расставаться не хочет.

Отметили юбилей. Потом с кузеном и лучшим моим другом Игорьком свою надвигающуюся старость отметили – с юношеским задором, с песнями-плясками.

Проснулся у брата на диване. Разлепил глаз. Окна словно серой бумагой заклеены. Апрель называется. Вдали за окном огромное здание какого-то учреждения, и на нем, на плоской крыше, безвольно поник красный флаг. Что старый флаг сник – это понятно. Но где же наш – новый, озорной? Ладно – не рви понапрасну душу. Не твой стиль! Звони лучше! Да-а! Ну и телефоны у нашего поколения! Еле кручу диск!

– Алло! – прохрипел я. – Это Владимир Викторович?

И вдруг, вместо грубых отказов, жизнерадостный голос того самого

Викторыча:

– Это вы? Наконец-то! А мы тут ваши "Будни гарема" читаем нарасхват!

На тетрадки ее разделили. Приезжайте!

– Да я уж в Москве! – говорю ему радостно.

Тут пошла пауза. Видно, к такой радости он был не готов.

– …Да. Но дело в том, что я улетаю сегодня. В Париж!

Все ясно – понял я. Из Парижа не возвращаются. А если возвращаются, то совершенно другими, прежнего ничего не помнят. Чуть было трубку не положил. Да. Не перепрыгнуть мне щель между социализмом и капитализмом! Останусь тут. Но, однако, не умолк!

– Простите, а где вы находитесь? – вдруг слышу свой голос.

И слышу ответ: оказывается, издательство находится в соседнем доме со мной!

– Сейчас буду!

Крепко озадачил его. Но прибыл действительно – "сейчас". А говорят еще, что жизнь не помогает, что "жизнь сложна"! Жизнь сложна – зато ночь нежна! Перебежал только Гороховую улицу (бывшее Гороховое поле). Через калиточку в усадьбу Разумовских проник и – во флигель.

Через четыре минуты я уже в его кабинете стоял!

– Вы? – Глазам своим не поверил. – Так вот вы какой. Моложе, чем я думал.

– А я и есть моложе!

"Моложе, чем есть на самом деле". Но эта шутка, для первого раза, может сложноватой показаться. Сказал только:

– Вот и я.

– Тогда – виски, может быть?

– Обязательно!

И так моя третья молодость началась. Или, может, уже четвертая? Со счета сбиваюсь.

С московским издательством "Вагриус" молодость моя продлилась на десять лет. Два замечательных московских "плейбоя", Григорьев и

Успенский, показали мне, что такое Москва! При всей их удали – а может, благодаря как раз ей – роскошно дело вели! Книги их сияли! И они были первыми, кто среди затопившей все тогда вокруг "глянцевой пены" стали и литературу современную выпускать. Ну, конечно, – не скучную. И я – первый эту серию открыл! А следующая книга -

Александра Кабакова была, который сюда меня и сосватал. Спасибо ему.

Перепрыгнул с их помощью щель между социализмом и капитализмом. И вот – живу. Васильев, один из основателей "Вагриуса", к тому времени уже умер, остались только Гри – Ус, но и они, два красавца, прекрасно дело вели. И меня – дружбой дарили. Помню, как пригласили они меня в какую-то суперолимпийскую сауну. Тазы там были из золота, рюмки – из хрусталя, девушки – из фарфора. Даже страшно прикасаться.

"Нет! – понял вдруг с отчаянием я. – Не сумею я так писать, чтобы так жить!"

А кто – сумеет?

Однажды заглянул я к Григорьеву в кабинет. Над его столом нависал какой-то огромный лысый тип, сипло что-то требовал. Гигантский крест с могучей шеи свисал – "гимнаст", как называют такое распятие сами бандиты, что его носят. Я решил, что это нагрянул рэкетир, предпочел стушеваться.

– Валера! Заходи! – вдруг с каким-то отчаянием воскликнул Григорьев.

Подмога требуется? Ну что ж – поможем, чем можем. Но выяснилось, что моя помощь не нужна. Точней – бесполезна. Не гость это, оказывается, а главный автор пришел. Его книжки, рассыпающиеся после прочтения, и в прямом и в переносном смысле, кормили на самом деле издательство.

И я был обязан ему! Его "Похождения то ли бешеного, то ли слепого" завозились огромными фурами в подмосковные городки и прямо с колес расхватывались на ура. Одна женщина, которой не хватило экземпляра, заявила грузчикам (продавцами их трудно назвать!), что, если до завтра эту книгу не прочтет, покончит самоубийством. Пришлось на следующее утро везти – ну не один экземпляр, естественно, целую фуру опять. И опять разлетелась!

Я эту книгу, короче, взял. Прямо тут, в кабинете. С подписью самого автора. И на обратном пути читал. Вернее – тужился. При всей моей любви к печатному делу то была первая моя книга – и последняя, – которую выбросил! Какой – секс? Какой – детектив? Какая-то дурь, полное несведение концов, буйство бездарных амбиций и зависти, злобы: кругом враги! И – бешеный успех! Какой секс? Глупость – вот лучший товар! Глупость – но не робкая, а кичливая, наступательная, чтоб каждый дурак себя гордым мстителем чувствовал, рыцарем добра, чтоб крошил ради справедливости встречных… Главный признак глупости – напыщенность! Даже о защите бедных они напыщенно говорят.