Горящий рукав - Страница 37

Пошел я почему-то не домой, а снова в Дом писателя. То ли я хотел зафиксировать свою победу, то ли хотел сделать что-то такое, после чего меня уж точно не выпустили бы?

У разбитых дверей стоял, сдвинув кепку на лоб, наш плотник. Ему я хвалиться не стал – уж он-то точно бы не одобрил моих действий! За дверьми меня встретил дородный, рыжеватый, с веснушками директор

Дома. Он пригласил меня зайти к нему в кабинет.

– Я предлагаю вам следующее, – сурово произнес он. – Вы извиняетесь перед администратором и оплачиваете ремонт. А я со своей стороны использую свои связи, чтобы инцидент этот замять. Согласны?

– Абсолютно нет! – ответил я. – Чтоб двери ваши не разбивали, не надо их в рабочее время закрытыми держать!

Он крякнул. Потом произнес:

– Ну, тогда я не отвечаю за последствия.

– А что вы можете мне сделать? – Я все еще находился в эйфории. – Вы директор Дома. Вы командуете стульями, а не писателями.

После мне стало стыдно за столь высокомерные свои высказывания.

Сейчас наши отношения с Виктором Евгеньичем самые дружеские.

После этого я зачем-то поднялся наверх, в секретариат, где сидело настоящее писательское начальство. Зачем? Надеялся, что меня поздравят и наградят орденом? Вряд ли послание от следователя уже дошло, да и навряд ли там были такие уж похвалы. Но успокоиться я еще не мог, кровь играла.

Там меня встретила секретарша правления Бабахина, женщина опытная и умная. Встретила она меня весело:

– Ну что, герой? Пришел положительную характеристику просить для милиции?

– Да нет. Зачем? Просто так зашел! – ответил я весело.

– Кстати, – не очень громко проговорила она, – один из секретарей нашего Союза просил тебе передать, что ты все сделал правильно и на твоем месте и в твоем возрасте он тоже так же бы поступил!

Думаю, что то был Михаил Дудин. За этим я, видимо, и поднимался наверх?

Хочется, конечно, сказать, что после этого и начались изменения к лучшему в нашей жизни. Но скорее наоборот – изменения уже были, и я просто почувствовал их. Хотя борьба вовсе не кончилась – только разгоралась.

Еще в 1968 году, в разгар "чехословацкой свободы", которая чрезвычайно возбуждала и нас, в Доме писателя мы сделали литературный вечер, на котором выступали Бродский, Довлатов, Таня

Галушко, Городницкий, Лена Кумпан, Марамзин, Уфлянд и я. Вел этот вечер Гордин и тоже, естественно, читал. Внизу была выставка абстракциониста Виньковецкого – первая выставка такого рода после весьма долгого перерыва. Зал был полон прекрасных, элегантных, интеллигентных людей, что, помню, поразило меня: вот какой у нас город!

На другое утро мой телефон буквально разрывался от звонков. Все ликовали. Пошла новая, замечательная жизнь, о которой раньше мы только мечтали! Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес:

– Алло!

Пошла долгая пауза. Похоже, что-то в моей интонации не устраивало абонента.

– Вам звонят из Комитета государственной безопасности. Необходимо с вами встретиться и поговорить.

– Конечно. Конечно! Разумеется! Встретимся, обязательно! – воскликнул я.

На том конце провода повисло молчание. Видно, они привыкли к другой реакции на свои звонки и мой ликующий тон несколько сбил их с толку.

– Вы поняли, откуда вам звонят?

– Ну конечно, конечно! Слушаю вас!

– Давайте встретимся сегодня… в четыре часа.

– У вас?

На этот раз мой энтузиазм выбил их из колеи надолго. Наконец все же послышалось:

– Нет. Не у нас. Давайте встретимся на углу Литейного и Петра

Лаврова. Как я узнаю вас?

"Ну и профессионалы! – подумал я. – Даже не знают, как выглядит их клиент!"

– Давайте, я буду держать цветок! – предложил я.

– Нет, – последовал мрачный отказ. – Я буду стоять с газетой.

– Отлично. С какой?

Видно, я его слегка утомил. Пошли гудки.

Опоздал я всего минут на пятнадцать – звонки, звонки! – и моего

"абонента" увидел сразу. Я бы его и без газеты узнал! Хотя и не видел раньше. Несмотря на тщательную конспирацию, они резко отличались от обычных людей. Тяжелым и, я бы сказал, тоскливым взглядом. Мой был приземист, темноволос и сильно небрит. Видно, дома не ночевал, прорабатывая операцию. Мы поздоровались, почему-то не за руку. Далее он предложил пройти с ним "в одно место". Хорошо, что не в два. Трудно было отказать ему в столь скромном желании. Мы перешли

Литейный и вошли в тихую, укромную гостиницу. На втором этаже коридорная молча протянула ему ключ. Мы вошли в маленький номер и сели на кровать рядом с тумбочкой. Я энергично вынул ручку и блокнот. Это ему не понравилось.

– Вы что хотите записывать?

– Все! – Я преданно смотрел ему в глаза.

– Тогда для начала запишите мой рабочий номер! – усмехнулся он и продиктовал мне его.

Я тщательно записал. После этого мой "визави" глухим голосом и как-то без огонька стал монотонно говорить о том, что враг в нашей стране поднимает голову, особенно в связи с "пражской весной" и

"печально знаменитым" письмом чешских диссидентов "Две тысячи слов".

Поэтому, сказал он, долг каждого сознательного гражданина сообщать

"органам" о всех враждебных проявлениях. Он говорил еще долго, я старательно кивал, но мысли мои улетели далеко, к более приятным темам.

– Что вы делаете? – вдруг рявкнул он.

А что я делаю? Я глянул в мой блокнот. Да. Не совсем! Пока я его слушал – увы, слушал лишь относительно, мечтая о другом, – рука моя выдала мои мысли: и буквы, и цифры его телефона изменились до неузнаваемости, перерисованные в птичек, рыбок, зверьков, а одна цифра даже стала цветочком!

– Я понял, – произнес он, – как вы собираетесь мне звонить! Идите!

Где тот мой блокнот? Хорошо бы в него глянуть – особенно сейчас.

Приближение мое к политике и власти шло медленно. Помню, что даже про родной Дом писателя я не сразу узнал: оказывается, на третьем этаже находятся кабинеты начальства, где можно урвать кое-какие блага.

Помню, как вдруг мне домой позвонил партийный куратор писателей, по фамилии Попов, который пригласил меня в Таврический на какую-то партийную конференцию. "Но я же не партийный!" – воскликнул я. "И вообще…" – чуть было не добавил. "Это неважно! – весело сказал он.

– Мы хотим, чтобы одаренная молодежь знала о жизни города". Я понял, что отвертеться невозможно – глядишь, вдруг перестанут тебя считать одаренным. "А где этот Таврический?" – вдруг вырвалась у меня безобразная фраза. Ну действительно, как-то не приходилось тогда интересоваться этим. Рестораны – да, знал. И музеи, кстати, тоже. А вот на партийном фронте – провал. Последовала долгая, давящая пауза.

Предполагалось, что я, мучительно ощущая ее, поседею от ужаса.

"Найдете!" – наконец сухо вымолвил он и повесил трубку.

Помню, как я проклинал себя за свою уступчивость, добираясь туда к десяти утра. "Что ж так рано назначают они свои партийные конференции? – злобно бормотал я, оскальзываясь на ледяном тротуаре.

– И не могли уж сделать нормальную тропу!" Я вдруг вспомнил, как в детстве так же трудно добирался на коньках в Таврический на каток.

Но там хоть меня ждало блаженство. А тут? "Жизнь стала строиться не по удовольствиям, а по необходимостям!" – с отчаянием думал я.

Дорога от Литейного до Таврического оказалась длинной. Шпалерная – улица весьма обманчивая. Она только кажется короткой из-за того, что гениальный растреллиевский собор, парящий в небе, замыкает ее и кажется очень близким. Но как долго, оказывается, надо по этой улице идти! Вот потянулись справа стеклянные оранжереи – оранжереи тоже входили в перечень достопримечательностей Таврического. Но до парадного входа, оказывается, еще далеко. Вельможный, а также партийный масштаб весьма утомителен для обычного пешехода. "Что ж их дворцы так далеко-то?!" – бормотал я и клялся никогда сюда больше не ходить.

Ворвался я туда неприлично запыхавшийся, взъерошенный, с галстуком в кармане, который я, как удавку, сорвал в какой-то особо душный момент. Огромный светлый холл настраивал на торжественность, и даже какую-то возвышенность, и – ответственность. Я пригладил вихры.