Горящий рукав - Страница 18

Марамзин. Как всегда в минуту ярости, он стремительно побледнел – особенно белыми были крылья носа.

– Да пошел ты на…! – с такой страстью и наслаждением произнес он, что все почувствовали зависть к нему, каждому этого хотелось – да не по зубам. С грохотом опрокинув еще пару стульев, он выскочил, хлопнув дверью.

Наступила тишина. Ведущий долгое время молчал, потом, взяв себя в руки, продолжил свое скучное и скрипучее с того самого места, где был перебит, словно ничего такого и не было. И все покорно набирались тоски, завидуя Володе, но переживая: куда же он так прилетит? То, что он оторвался от скучной "выслуги лет", которую всем предстояло пройти, было ясно. Но на что же рассчитывал он?

– Сейчас я к тебе приеду! – его тенорок в телефоне – Но не помню ни дома, ни квартиры! Встреть меня на углу!

– А что за дело? – успеваю спросить я.

– Не всем это обязательно знать! – говорит он насмешливо, явно адресуя насмешку не мне, а аудитории более широкой, сейчас напряженно слушающей нас.

Да, дельце опять горячее! – понимаю я, слушая гудки в трубке, стремительные и ритмичные, как бы впитавшие его мощь.

Скуки его стремительность не предвещала – пахло совсем другим!

Вздыхая, я стоял на углу. Почему я должен подчиняться? У меня совсем другой ритм, главное – чувствовать и не потерять его! А так – потеряешь и костей не соберешь.

Пригнувшись, как боксер, он ринулся из такси. Стремительно замелькали черно-рыжие унты. Он промчался мимо меня – явно стремясь к другой, более высокой цели. Но потом мой унылый образ пропечатался в нем – он остановился и с некоторым разочарованием смотрел на меня.

В руках он держал маленькую пишущую машинку с ввинченным в нее листом.

– Кто еще будет? – поинтересовался он.

– Откуда я знаю?

– Никому, значит, не звонил?

Я пожал плечом.

– Ага! – Он глянул на меня как-то зверски, исподлобья. – А вообще ты как? Согласен? Или бздишь?

Чисто телепатически я начал понимать, о чем речь. Весь город как раз гудел именами Даниэля и Синявского, которых сажали в тюрьму за их сочинения, еще никем не читанные, кроме спецслужб. Но раз сажают – значит, гениально. Ну что за жизнь у нас, я с тоской огляделся, то велят ругать никем не читанное, то никем не читанное надо любить. Но с кем мы, мастера культуры, – это ясно и так.

– Подписать? – предложил я.

– Так ты никого не позвал?

– Но я сейчас только понял, о чем речь.

– Я что, по телефону все должен объяснять, этим бездельникам из КГБ?

Пусть ребята побегают – зарплата, я думаю, у них приличная! – Он весело оскалился.

По дикой веселости его было ясно, что он вступил уже в схватку со спрутом, душившим нас. Успел ли уже отреагировать спрут?

– Таксист все выспрашивал, что это я везу? Я сказал: проводим ревизию! – слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, усмехнулся он. Он знал, на что идет. В его рассказе "Тянитолкай" уже была веселая реплика: "А вот мы Марамзина привели!" Кто и куда привел – было ясно.

Мы стремительно двигались навстречу опасности – я еле за ним поспевал, хотя только что подключился и сил у меня, по идее, должно быть невпроворот.

Вскоре в моей комнате на Саперном, на втором этаже, над аркой, собрался народ. Мы приглашали всех каким-то хитрым способом: мол, сам, что ли, не понимаешь, о чем речь? Было человек семь, примерно одного с нами статуса; все уже писали, но никто еще не печатался.

Шли глухие разговоры на тему, потом вдруг распахнулась дверь и вошла мама: "Ребята, что вы делаете? Вчера я виделась с Васей Чупахиным

(другом семьи), он сказал, что опять сажают!" Потом позвонил из

Токсово, с дачи, Битов, говорил настолько глухо и отрывисто, что и нам стало страшновато. Мы ничего еще не сделали и даже не подписались, но все уже грохотало вокруг нас: откуда стало известно?

Впервые в жизни, и именно по этому случаю, мы удостоились встречи с высоким литературным начальством: помню Гранина и Кетлинскую. Они говорили примерно то же, что и моя мать: ребята, не губите себя.

Марамзина почему-то при этом не было, и без него как-то это все постепенно размазалось. До конца пошел один Марамзин.

Но запомнилось и другое. Он позвал меня к себе на день рождения. Я шел с Саперного по улице Маяковского и встретил Олю Антонову – маленькую, изящную, красивую и волевую. Мы с ней подружились еще в школе, где она, дочь знаменитого писателя Сергея Антонова, написавшего сверхпопулярные тогда "Поддубенские частушки", работала почему-то в бухгалтерии. Мы оба с ней любили покуражиться над окружающим – ее мрачноватый юмор был неповторим. Потом она стала замечательной актрисой, лет тридцать командовала в Театре Комедии, да и до сих пор там командует. Интересно, было ли это определено свыше уже тогда, когда она уволилась из бухгалтерии, перенесла тяжелую долгую болезнь и едва приходила в себя? Но разговаривала она, как всегда, насмешливо и твердо. Так что все, наверное, было уже определено.

– Пошли на день рождения?

Мы входили в зеленый двор на Литейном, и Марамзин, свесившись с балкона, вглядывался и махал нам рукой. Потом они поженились, родили дочь и жили в квартире на северной окраине, одними из первых освоив практику обживания отдельных квартир. Володя был все так же стремителен, уверенно покорил Детгиз, выпустив прелестную книгу "Кто развозит горожан", а также дублировал туркменские фильмы и писал короткие эксцентричные рассказы, которые даже мне, мастеру-минималисту, казались слишком короткими и слишком эксцентричными. Но у него все было в превосходной степени. Помню его рассказ о ночевке героя в женском общежитии, слишком нарочито-примитивный для такого искушенного человека, как Марамзин.

Платоновские простодушно-виртуозные обороты речи звучали в устах девчат несколько искусственно. Помню, очень понравилось мне только одно: радио в комнате пело "Криворожье ты мое, Криворожье!". Потом была повесть "Блондин обеего света" – о похождениях мастера по женской части, но в возвышенной и слегка юродивой платоновской манере, что не совсем сходилось с характером автора.

Тогда вдруг у меня мелькнули слова "излишняя виртуозность". Через много лет у меня из этих слов родился рассказ, но пока это относилось лишь к Володе и к некоторым его коллегам. Слово "как" у них шло значительно впереди слова "что". Много что чувствовал я тогда – да не мог сказать. Против своих? Но и своим меня почему-то не считают! Вроде "кандидатский минимум" сдан и я уже числюсь в рядах, прочитав несколько своих вполне виртуозных рассказов.

Ухватил! Ухватил, да не то! Если надо нам выступить где-то двадцаткой (в каком-нибудь ДК пищевиков) – приглашают. Красив, насмешлив, "в струе". В десятку? Зовут. В тройку? Нет. Уж тройка должна быть постоянной, а я не постоянный какой-то, ненадежный.

Вдруг реализм паршивый проскользнет, всеми осужденный. "На отшибе обоймы", как я сам себя пригвоздил. Надо четче обозначиться, определенней называться, а ты все куда-то в кусты… Это я говорю себе уже много лет.

Володя создал группу "Горожане". Но меня не позвал. Федот.

Безусловно. Но не тот. Метод? Конечно. Но – не этот! Советская власть отвергает – это хорошо. Но когда свои не берут?.. Это еще лучше! Преждевременный (как злобно я бормотал дома) триумф

"Горожан", выступления их в вузах, в математическом институте имени

Стеклова, в среде суперинтеллигенции, – нет у них, да и у меня тоже, вещей, достойных того восхищения, которое как бы запланировано при встрече с новой свободной литературой. Рано еще! Свобода уже есть – а литературы еще нет! Сам Александр Володин, великий драматург, водит их. Рано! Солидный, серьезный, капитальный Игорь Ефимов, великолепный аристократ Борис Вахтин, щуплый, слегка потертый, но безусловный "литературный соловей" Володя Губин и – искрометный

Марамзин. Кто перед ними устоит? Тем более – меняются времена! Шаг до победы? Триумф?

И вдруг – грохот, звон. Это Володя Марамзин кинул чернильницу в директора издательства, как в какого-нибудь Александра Второго!