Горящий рукав - Страница 11

На базар за продуктами? Ждут, значит, гостей? Кровь ударяла в голову. Но тут работница проходила и исчезала, и я переворачивал страницу учебника и продолжал свои занятия. Умно? Умно. Пожилая домработница меня устраивала даже как-то больше, хотя бы уже тем, что не надо вставать и за нею идти, бросая учебу, – а чувства те же, и даже острей! Потом мне стало хватать лишь приближения субботы – в субботу я впервые увидел ту! Сердце сладко щемило. Но во двор я даже не выходил, время не тратил: вряд ли она так скоро появится – такая ее "навязчивость" испортила бы все. Я вдруг почувствовал уют стола, где можно достигать всего, не сходя с места. Я всемогущ! Есть что-то важнее и слаще даже любви! Согласитесь, почувствовать это в ранней еще молодости – дело немалое!

Вдруг сам Малов пожаловал ко мне, бывший лидер класса и отличник, – пришел поздно вечером, без предупреждения и звонка, словно с обыском, надеясь "накрыть" мое тайное оружие и разоблачить меня.

Видимо, он никак не мог смириться с тем, что я вдруг перед самым финишем выскочил из-за его спины и стал первым. "Откуда такая сила и нахальство?" Своими серыми глазами навыкате он быстро оглядел нашу квартиру и, не обнаружив ничего "секретного", уставился на меня.

– У тебя дед академик? – резко вдруг спросил он.

Значит, это показалось ему причиной всего?

– Да, – произнес я спокойно и насмешливо, – но видел я его один раз, в глубоком детстве, когда мы через Москву ехали из Казани сюда. Вряд ли я произвел на него такое уж неизгладимое впечатление! – я тщательно проговорил эту сложную фразу.

Малов буквально задохнулся от негодования – откуда этот тип, как это он так нагло и, главное, спокойно говорит?! А он, Малов, волнуется и дрожит! Я сам-то не совсем еще понимал, откуда во мне все это?! Но держался я неплохо, азартно чувствуя, что после той встречи со

"страшным человеком" у почтового ящика уже сам черт мне не брат!

– А в школе, как ты думаешь, знают про твоего деда? – цепко разрабатывал Малов единственную версию, которая казалась ему реальной.

– Понятия не имею. В анкетах я этого не писал.

Малов снова забегал глазами – так что же, что же? Соображал он, надо отметить, гораздо лучше меня, задачки щелкал с ходу, математик им восхищался… но что-то он вдруг потерял! Может быть, перестал понимать, для чего учиться хорошо, – а я это вдруг почувствовал, хотя объяснить это четко еще не мог. Для чего? А на всякий случай!

Это спокойствие мое больше всего бесило Малова. Он понимал одно слово – "схватить!". А тут – непонятно что творится! Малов ушел, раздосадованный. Потом я посмотрел в окно, но уже не увидел его, так стремительно он передвигался. Зато я увидел домработницу Беловых и с некоторым удовлетворением почувствовал, что сердце уже не сжимается, как прежде.

"Вот так проходит первая любовь!" – произнес я про себя, наслаждаясь этой фразой, пестрой, как хвост павлина, серьезной снаружи и насмешливой внутри.

И много еще предстоит всяческих наслаждений в этой комнате и за этим столом! – чувствовал я, любуясь закатом, покрасившим потолок цветом луковой шелухи.

И вдруг точно в этом же состоянии я оказался через десять лет, сидя в той же позе, в тот же час, так же глядя на потолок и то же самое ощущая. Две эти абсолютно одинаковые минуты, случившиеся через такой долгий промежуток, оказались вдруг в сознании где-то рядом. Сознание собирает сходные моменты, при этом ему как бы и неважно, каким временем они разделены. Оцепенев от сего феномена, боясь разрушить его, я сидел неподвижно, и все, подчиняясь этой минуте, застыло: никто не входил в мою комнату, не звенел телефон. Я уже знал, для чего я живу. Все странное, случившееся со мной, уже пригодилось – и рукав нового пальто, загоревшийся, когда я пытался прикурить у одноклассников, и такая чужая зеленая мисочка, оказавшаяся в руках отца, когда я приезжал после его ухода из дома, – все эти пронзительные видения пронзали меня не зря – я вспомнил все и все написал, и написал удачно, и все сказали: ого! Но что поразило меня

– точно в такое же мгновение, окрасившее потолок цветом луковой шелухи десять лет назад, я уже знал, что сделаю это, был спокоен и даже торжествовал! То было не два мгновения, озарившие мою жизнь с промежутком в десять лет, а одно мгновение, расколовшееся на два! А в промежутке? Было много всего: школа, золотая медаль, электротехнический институт, работа на морском заводе, первые знакомства с писателями. Десять лет ушли на подтверждение того, что мне и так давно было ясно! Десять лет! Но как быть? Чтобы люди тебя увидели – быстрее не выходит. Надо было еще написать то, что я хотел, напечатать (целая эпопея!), и потом – чтобы до всех дошло. В появление нового писателя никто поначалу не верит. Когда все уже нужные бюсты стоят на шкафах – куда же еще писатели? Я страдал, что все приходит так медленно (когда ж все зашевелится?), но терпел. А кто не вытерпит "жизни холод" – тот не дойдет. Хорошо, что была вспышка счастья в самом начале. И после этого я мог уже идти по этому лучу, не сбиваясь, вылезая из ям, проходя сквозь непроходимые бетонные стены режимных объектов, где служил после института, – луч и тут находил брешь. Благодаря тому, что я поймал его десять лет назад и не упустил, когда жизнь меня колошматила, я выжил и сделал то, что хотел и должен был сделать. А что было со мной в следующую, вторую десятилетку, я еще расскажу.

Хотя и второй закатно-оранжевый вечер, случившийся через десять лет, тоже не был умиротворенно-спокойным, он был таким же пронзительным, как и первый, – лишь такие мгновения и запоминаются, Если в первый раз было лишь предчувствие, то теперь я уже знал точно, в какое глубокое море я вхожу. И этот второй вечер мне потому так запомнился, что я ждал звонка. Тот звонок должен был сказать мне: а пустят ли меня вообще в это "море" или нет? Уже часа два как должно было кончиться заседание приемной комиссии, и я страстно ждал звонка моего друга Яши Гордина, чей тесть, замечательный Леонид Николаевич

Рахманов, заседал в этой комиссии. В квартире на Марсовом поле, где жили и Леонид Николаевич и Яша, уже было известно, принят я или нет.

А здесь, в этой комнате окнами на пустырь в далеком Купчино, где я волею судеб оказался, было тревожно – хотя душа уже была ко всему готова, в том числе и к новым битвам, и от напряжения пела, как струна. Время надежд – восемь, половина девятого – сменилось отчаянием. Если было бы что-то радостное, я бы уже знал. Весть радостная летит как стрела. А дурная долго топчется, не идет, стесняется – и ее можно понять. Теперь главное, чтобы эта весть не прозвенела дома. Тут к моим переживаниям добавятся еще страдания мамы и жены – за прошедшие десять лет зона страданий значительно расширилась. Еще и дочь появилась! Конечно, сути дела она пока не поймет – но общий упадок духа почувствует и заплачет. Поэтому мне сейчас надо выйти на улицу, отрегулировать себя – и при любом исходе дела вернуться радостным и спокойным.

Закат угас. Я быстро оделся и вышел. Темная морозная мгла питерских окраин! Шестьдесят девятый год! Уже два года, как мы живем на этом глухом пустыре, и ничего тут не добавляется! И так из-за вечных этих колдобин трудно пройти – а теперь еще они покрылись льдом! Упав два раза, добрался до ближайшей и, увы, единственной в нашем квартале телефонной будки на углу. Домашний телефон нам поставили только что, а перед тем сколько переживаний моих слышала эта будка! И пусть услышит еще! "Нет? Не подходит рассказ? Совсем не годится?.. Спасибо вам!" Как-то радостей в ней я совершенно не помню, радости почему-то приходят по почте. Сейчас будка к тому же белая, ледяная, непрозрачная, примерзшая дверь отходит с сипеньем. Падаешь туда, словно в гроб. Нет, в гроб ты не ложился еще, так что не сравнивай.

В гробу – оно, может, и поспокойней будет. Точность важнее всего. А тут – телефон, помутневший от мороза, висит, а трубка оторвана!

Кому-то надо непременно, чтобы и без того тяжелая жизнь была еще тяжелее! Надо тащиться по ледяным колдобинам еще квартал!