Горячие ветры севера - Страница 4

Разлапистые буки с горем пополам укрывали пологие склоны холмов прихотливой вязью теней, защищая все же траву и молодой подлесок. В подвявших стеблях перьевицы частой россыпью играли в прятки светло-алые ягодки земляники. Садись и собирай. И не худо бы набрать лукошко-другое на зиму, да у меня сегодня другое, более важное, дело. В соседнем распадке ощерились дюймовыми иглами заросли ежевики. Кусты уже начали подсыхать. Пожелтели молодые побеги, чуть повело края пожухших листков. Но ягода успела налиться, набрать сока и сладости. А вот успеет ли вызреть просо и ячмень? Всю жизнь я был далек от нелегкого труда хлебороба, но даже неискушенному горожанину становилось ясно - урожая в этом году не жди. С начала сенокоса на землю не пролилось ни единой капельки. Ручьи и потоки, еще весной с ревом скачущие по нагромождениям валунов, истончились и уже не ворочали гранитные глыбы, а деликатно протискивались между ними, устремляясь к Отцу Рек. Влага, щедро напитавшая землю после схода зимних снегов, ушла в глубь, на нижние пласты. А верхний, плодородный слой, под знойными лучами такого близкого здесь, в предгорьях, солнца начал сохнуть, трескаться, рассыпаться мелкой, будто просеянной сквозь пекарское сито, пылью. Кто мог ожидать такого раскаленного лета после томительных зимних месяцев, вымораживающих все живое, заметающих снегом холмы и жалкие человеческие лачуги. Как ждали мы весенних солнечных лучей! В нынешнем году весна пришла ой как поздно... Зима-студенница, вцепившаяся в горло измученного леса костлявыми пальцами, держалась, как за свое. В конце березозола, незадолго до дня весеннего равноденствия, началась было оттепель, но не желающая сдаваться стужа снова заморозила проглянувшие проталины, скрепила толстым голубовато-серым настом поверхность снежных заносов, покрыла тонкой ледяной глазурью ветви деревьев и кустов, погрузив заросшие лесами холмы в диковинную сказку из далекого детства. Отважно высунувшие прозрачные головки-колокольчики первоцветы так и остались стоять, словно хрустальные украшения, вырезанные рукой неведомого искусника. А за десяток дней до самого Беллен-Тейда ударила такая стужа, что лопались промерзшие насквозь стволы деревьев. Над холмами стоял громкий треск, эхом проносящийся над убогими халупами рудника. В ту ночь раскололась пополам старая липа, почернелая и обугленная с одной стороны. С той, где проглядывали сквозь снеговые наметы остатки стен рухнувшего после пожара "Развеселого рудокопа", где пустыми глазницами глядели в долгую северную ночь дверь и окошко опустевшего хлева. За развалинами "Рудокопа" снег был истоптан, измаран сажей и охристой глиной. Здесь по настоянию нового головы - Белого, выбранного на общей сходке старателей, похоронили всех погибших в ту страшную ночь. Чужаков - в одной большой яме. Наших - каждого по отдельности. Немного в стороне под снегом угадывались еще пять холмиков - семья Харда, прижимистого, но веселого и не злопамятного хозяина нашей любимой харчевни. Когда я привел Гелку посмотреть на застывшие в вечном сне, сверкающие под пробившимся сквозь тучи солнцем, первоцветы, она долго любовалась ими затаив дыхание, а потом начала осторожно сламывать хрупкие стебельки, складывая промерзшие цветы на старую рукавицу. Она отнесла их к "Развеселому рудокопу", на могилы родных - родителей и трех старших сестер. Какими словами я мог утешить ее горе? Да и что проку в словах? Слова пусты и я никогда не придавал им особого значения. Наверное поэтому меня зовут Молчуном. Зовут настолько давно, что старое имя уже с трудом пробирается к свету через завесу воспоминаний. Старое имя, старые друзья, шумный город на берегу лазурного бескрайнего озера, который я покинул больше шестнадцати зим тому назад. На смену им пришли новые друзья, новое имя - здесь каждого переименовывали по своему и подчас новая кличка ложилась куда ладнее прозвания, данного родителями и жрецами. Появилось и новое обиталище - рудник Красная Лошадь. Восемь лет тяжелого старательского труда не только закалили изнеженное некогда тело, но и усмирили мятежный дух, заставили на многое взглянуть по-другому, задуматься, что в этой жизни нужно принимать умом, а что сердцем. Я оставил Гелку наедине с ее умершими близкими, наедине с ее горем, пройти через которое с тем, чтобы обрести дальнейшую цель в жизни, должна была она сама. Одна, без посторонней помощи. Она осталась стоять на коленях в грязном снегу, не заметив, кажется, моего ухода, а я умостился на повалившейся половинке липы, подставляя то одну, то другую щеку ослепительному, но пока еще холодному солнцу.

Прямо передо мной раскинулась пустынная в это время площадь с тремя черными язвами старых кострищ. Когда-то между ними - я это помнил - снег пятнали красно-бурые мазки. Еще одно свидетельство всколыхнувших наш убогий мирок потрясений. Теперь их не было. Волки, дерзкие от лютой бескормицы и вконец осмелевшие от безнаказанности, приходя по ночам в поселок, выгрызли смерзшиеся с кровью куски льда. Увенчанные то здесь, то там слабенькими неустойчивыми столбиками дымков хижины старателей приютились на склонах где-то позади. Куда они денутся? А впереди тянулась, слегка изгибаясь между холмами, неезженая давно уже, но хранившая следы многих взрывших ее копыт, дорога. Она вела на юг, к теплу, то ныряя в сумрачные ельники, то выбираясь на подсвеченные склоны, поросшие рябиной и орешником. Туда, к берегам великой реки Ауд Мор, которую мы зовем Отцом Рек, ушел еще один человек, к обществу которого я успел привязаться за эту зиму. Теперь я начинаю понимать - история эта началась в ту осеннюю ночь, когда забулдыга Пегаш, возвращаясь по обыкновению далеко заполночь из "Развеселого рудокопа" свалился в собственный шурф и сломал шею. Не впервой ему было проскальзывать навеселе между воротком и неприкрытой по всегдашней безалаберности лядой, которая должна была прикрывать темную пасть шурфа, с тем, чтобы добраться до вороха полуистлевших шкур и тряпья, служивших ложем для сна и отдыха. Но в эту ночь судьба распорядилась иначе. Обнаружилась его смерть лишь на утро ближайшими соседями - мною и Карапузом. Гробовая тишина в доме, из году в год встречавшем каждый рассвет отборной бранью и богохульствами, заставила нас насторожиться и пойти поинтересоваться - в чем дело. Пока Карапуз бегал за нашим выборным головой, который должен решать, что делать в таких случаях, я стер ржавые глиняные разводы со лба и щек погибшего. Пегаш лежал на отвале непривычно тихий и умиротворенный. Его мокрые черно-белые пряди, облепившие голову, вызвали у меня чувство похожее на жалость. Чувство, которое все мы давно разучились испытывать. Голова Желвак долго ворчал, потирал кулаком пористый нос, озабоченный не столь внезапной смертью одного из своих сотоварищей, сколько неотвратимой грядущей расплатой со сборщиками подати за бездействующий участок. В это время появился он. Невысокий, сухопарый, с длинным вещмешком, прихваченным, кроме обычных лямок, ремешком через лоб, как делают это носильщики-горцы на юге, он прошел сквозь скопившуюся к тому времени толпу зевак и остановился рядом с телом. Желвак, прожженная каменная крыса, хоть и любит притвориться эдаким растяпой-лопушком, сразу понял что к чему. По быстрому назначив похоронную команду, он увлек пришельца в перекошенную халупу Пегаша и, загрызи меня стуканец, если не содрал с него на пяток корон больше, чем участок стоил. То ли за безупречную выправку, то ли за суровый взгляд серых глаз, ребята прозвали моего нового соседа Сотником. Пролаза и баламут Трехпалый даже выдумал душещипательную историю, которой, впрочем, никто не поверил, о романтической любви и коварных интригах, вынудивших бравого вояку искать забвения в разношерстой толпе старателей на отрогах Облачного кряжа. Сказка его, наполняемая всякий раз все более увлекательными подробностями, была сущей ерундой, но на новое имя Сотник откликался. Дни сменялись днями, складывались в месяцы. Заалели гроздья рябин на южных склонах. Сотник не участвовал в шумных попойках в "Развеселом рудокопе", предпочитая закупать провизию в отдаленном от центра копей, тихом "Бочонке и окороке". При встречах на приветствия отвечал, но кратко. Зачастую - односложно. В беседы не ввязывался. Как я уже говорил, парни кличут меня Молчуном и, должен заметить, не без оснований. Но по сравнению с Сотником я выглядел странствующим проповедником, уловляющим души в придорожных трактирах. На правах соседа я заглядывал к нему несколько раз и даже поделился опытом, как удобнее и безопаснее крепить рассечки кривыми еловыми стойками, надежнее и быстрее промывать измельченную породу, выискивая дымчатые топазы и золотистые гелиодоры, голубоватые аквамарины и зеленые смарагды. За пять с лишком веков интенсивной разработки прииск обеднел настолько, что некоторым уже начинало казаться выгоднее перелопачивать старые отвалы, чем копаться в дырявых, как йольский сыр, холмах. Со временем наше с Сотником общение переросло в нечто вроде молчаливой дружбы. Ведь не худо посидеть с трубочкой, набитой душистыми соцветиями тютюнника, провожая взглядом прячущееся за зубчатую гряду близких гор дневное светило. Как всегда с первыми заморозками стайки алогрудых зензиверов облепили рябины, а вслед за ними с полудня прибыл отряд сборщиков подати. Убогость породы не умерила алчности высокородного ярла Мак Кехта. Вообще, проклятые остроухие терпят нас на своей земле только потому, что сами не хотят рыться в ней, как луговые собачки. И снисходят до общения со смертными лишь два раза в год. Осенью, когда легкий морозец скует раскисшие от проливных дождей дороги, и весной вместе с первой травкой, после того, как спадут вспученные мутной талой водой горные ручьи. Уже много лет прошло с той поры, когда отбираемая ими доля была действительно десятиной. Но разве станет перворожденный сид обращать внимания на такую безделицу? Особенно, когда речь идет о его достатке. Они медленно ехали между участками с жалкими покосившимися лачугами, отмечавшими устья шурфов. Из ноздрей длинношеих, прядающих ушами скакунов вырывались клубы пара. Под точеными, как рюмочки, копытами звонко хрустел молодой ледок. А жалкие насекомые, люди, угрюмо тянулись к истоптанному выгону перед "Развеселым рудокопом". Это место мы гордо именовали площадью. И каждый нес бережно завернутый в тряпицу драгоценный груз - кровью и потом добытые самоцветы. О том, чтобы припрятать камешек-другой или самому скрыться и пересидеть в холмах, не возникало и мысли. Возглавлявший отряд сборщиков Лох Белах отличался суровым нравом и спуску не давал никому. Под пристальным взглядом его холодных глаз сыпались в кожаные прошнурованные мешки черные шерлы и фиолетовые аметисты, голубые и розовые топазы, жаргоны, сияющие горным солнцем, и гиацинты, напоминавшие окрасом запекшуюся кровь. Кто-то отдавал четверть накопленных за полгода камней, а кто и половину. Голова с мрачным видом стоял подле сидов и, сверяя списки старых должников, поглядывал на перворожденных и на рудокопов снизу вверх. Списки должников были проклятием неудачников, грозным напоминанием о каре земной, которая всегда готова предвосхитить кару небесную. Не сумевших расплатиться вовремя и сполна на первый раз ждала порка, на второй изгнание куда глаза глядят. В преддверии студеной зимы это было равнозначно смертному приговору. Я спокойно ждал своей очереди. Найденный в конце лета смарагд величиной с полногтя мизинца стоил доброй пригоршни ежедневно намываемой мелочи. Прозрачный травянисто-зеленый камешек давал возможность не только выплатить налог нынешний, но и расплатиться по прошлому долгу, при воспоминании о котором зачесались с трудом залеченные рубцы между лопаток. Время тянулось медленно, как капля меда по крутому боку кувшина. Поволокли к козлам, срывая на ходу рубаху, Трехпалого. Наш записной весельчак, поддерживая с таким трудом созданный у друзей и собутыльников образ, затянул было скабрезную песенку, но вскоре замолчал и прикусил губу... А к Лох Белаху бочком подвалил Карапуз, сыпанул темно-зеленых турмалинов и пару обломков горного хрусталя. Развернувшись, подмигнул мне и направился восвояси. Ему все эти годы везло. Ни одного сезона с неполным или невыплаченным вовсе налогом. Следующим Желвак подозвал Сотника. Что он мог дать, работая всего-то с начала осени? Десяток кристаллов шпата, несколько шерлов, еще что-нибудь по мелочи. Большего он накопить не мог. Рассчитывать на наследство от Пегаша, с неистовством пропивавшего каждую ночь добытое в дневные часы, не приходилось тоже. - Не достаточно. Еще один лодырь, - процедил сквозь надменно стиснутые губы Лох Белах. - Наглость людская превзошла меру моего понимания... - Он просто не мог,.. - попытался вступиться голова, но сид лениво взмахнул плеткой. Удар пришелся наискось через губы. Брызнула вишневая кровь. Бедолага Желвак согнулся, прижимая ладони к лицу. А поделом. Не перебивай перворожденного. - На правеж, - кивнул своим подручным Лох Белах. Те двинулись к Сотнику, но замялись, натолкнувшись на цепкий взгляд чуть прищуренных серых глаз. Один вдруг решил проверить, крепко ли затянута пряжка перевязи, другой и вовсе наклонился, соскребая ногтем несуществующую грязь с остроносого сапога. Не знаю, что прочитали они во взгляде моего соседа, но сиды страшатся смерти гораздо больше, чем мы, люди. Я бы тоже боялся небытия, будучи бессмертным по рождению. Заинтересовавшись, Лох Белах шагнул вперед, намереваясь повторно замахнуться плеткой. Но рука, обтянутая тонкой кожей вышитой перчатки, замерла на полпути. Их взоры скрестились, как клинки опытных и бывалых мечников, когда в схватке наступает пауза и каждый боец выжидает, рассчитывая на оплошность противника. Исхудалый, гордо расправивший плечи, немолодой человек в латанной не раз одежке и перворожденный сид в изысканной посеребренной броне, прячущий растерянность под маской высокомерия. Внезапно я перестал слышать людской гомон. Взамен ему с ближайшего холма донеслась дробная россыпь черного дятла. Скрипнула под налетевшим ветерком старая липа, подпиравшая хлев, а стук собственного сердца отозвался в ушах подобно набату. Словно помимо воли пальцы начали сами складываться в Знак Огня. Вряд ли выйдет после стольких лет, но... Томительная тишина разрядилась резким хлопком плети по овчинному кожушку съежившегося Желвака. Лох Белах, тщательно выговаривая слова ненавистной ему речи, произнес. - Запишешь в долг до весны. Сотник перестал его интересовать. Толпа выдохнула как один человек. Странно, оказывается, я тоже затаил дыхание, сам того не замечая. К сидам, как всегда чуть приплясывающей походкой направлялся Пупок. Моя очередь была сразу за ним. Сотник постоял немного, а затем развернулся и медленно пошел к своему участку. Только напряженная спина выдавала ожидание бельта в затылок. Сразу видно человека с дальнего юга. Сид запросто способен запытать до смерти пленника, но стрелять в спину... Сборщики уехали, увозя с собой во вьюках пузатенькие, плотно набитые самоцветами шнурованные мешки. Основу благополучия и могущества своего королевства. На прииск опустилась суровая, многоснежная зима. Бураны да морозы, нападения ошалевших от голода волков и вышедших из летней спячки стуканцов. Но когда накануне весеннего равноденствия, первый полуденный ветерок тронул теплым дыханием верхушки холмов, а снег стал сырым и пористым, как плохо пропеченный хлеб, просаживаясь под собственной тяжестью днем и покрываясь на ночь ледяной коркой наста, мы снова увидели Лох Белаха. Однажды сырые влажные сумерки березозола нарушил дробный топот копыт, доносящийся с нижней дороги. Гулкое эхо подхватило его и понесло между холмами. Под конец зимы начинаешь лезть на стену от однообразия приисковой жизни. Посему любой повод увильнуть от повседневных забот воспринимается, как редкостное счастье. Когда я выбежал на дорогу с наспех зажженной еловой веткой, свободных мест в балагане не было. У сломанной осины призывно размахивал руками Карапуз. Чтобы пробраться к нему пришлось основательно поработать локтями. Цокот копыт приближался, силился и вот, наконец, в освещенный кольцом факелов круг вырвался всадник на исходящем паром коне. Великие силы! Я и помыслить не мог, чтобы сид довел до такого состояния благородное животное. Любовь к лошадям у них в крови. Но здесь! До кости иссеченные безжалостным настом тонкие ноги скакуна разъехались, едва наездник осадил его перед лицом посуровевшей толпы. Конь захрипел, скосил налитый багрянцем глаз и рухнул на бок. Прискакавший сид успел выдернуть ноги из стремян и стоял, слегка пошатываясь и поддерживая левой рукой свисающую плетью правую. Запекшаяся кровавая маска на лице настолько искажала знакомые черты, что я с трудом узнал Лох Белаха. Куда девалось его хваленое высокомерие перворожденного? Может неровный свет факелов был тому виной, но мне почудился ужас затравленного зверя во взгляде, брошенном им на опустевшую дорогу. Что же гнало его к нам, не имевшим ни малейшего повода для сострадания жалким тварям, людям? Людям, натерпевшимся столько обид и унижений по милости молодчиков Мак Кехты и самого Лох Белаха... Первым общее настроение уловил Трехпалый. Юрким горностаем вывернулся он из-за широких спин застывших в нерешительности парней и с размаху саданул сида в ухо. Воин гибким движением корпуса угнулся от кулака, но затекшие от долгой скачки ноги подвели его. Сид рухнул на одно колено. - Не надо! - между Трехпалым и Лох Белахом выросла коренастая фигура головы. Так нельзя! Неправильно! Он попытался схватить рассвирепевшего старателя поперек туловища, но тот вывернулся из неловких объятий и, хрипло хекнув, врезал грубым башмаком в лицо припавшего к земле сида. Двое закадычных приятелей Трехпалого - Юбка и Воробей - выскочили из толпы, на бегу засучивая рукава. Пока Воробей тумаками отгонял в сторону Желвака, Юбка запустил пятерню в рассыпавшиеся по оплечьям серебристо-пепельные волосы перворожденного. - Ах, ты курвин сын, остроухий! Его похожий на капустный кочан кулак врезался Лох Белаху под ложечку. - Помнишь, как меня порол? Косоглазый! - приплясывающий от нетерпения Трехпалый снова ударил ногой. Метя на сей раз в пах. Вначале нерешительно, а потом все веселей и веселей, на подмогу троице потянулись старатели из угрюмо молчащей толпы. Вскоре сида не стало видно за сплошной завесой ритмично двигающихся ног. Карапуз всхлипнул по-бабьи и прижался лбом к шершавой холодной коре. Я тоже отвернулся и вдруг увидел Сотника, стоящего чуть в стороне. Губы его кривила презрительная гримаса, пальцы сжались на рукоятке заступа. Поймав мой взгляд, он тряхнул головой, как отгоняющая слепней лошадь и пробрел прочь, чертя лопатой сиреневую дорожку по плотному снегу. Появление двух десятков всадников на взмыленных конях застало всех врасплох. Топот копыт снежной лавиной ударил по ушам топчущихся вокруг распростертого тела старателей. Кто-то охнул, кто взвизгнул жалобно. На мгновение над площадью, сразу ставшей тесной, повисла тишина, а потом все порскнули в разные стороны, как стайка чернохвостых сусликов. Пригибаясь, побежали и мы с Карапузом. Ворвавшись в свою лачугу, даже не пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я принялся беспорядочно сваливать пожитки в вещмешок. Пристегнул к поясу телогрейки широкий нож в деревянных ножнах, которым все равно не смог бы воспользоваться в драке. Непрошеная мысль: "Куда ты пойдешь по снегу, на исходе зимы, пешком, в одиночку?" - обожгла сознание, подломила враз обессилившие колени. Сколько я просидел, сжав голову руками, на топчане в выстуженной хижине, не знаю. Потом снаружи донеслись голоса. Кто-то несколько раз громыхнул кулаком по моей двери. - Эй, Молчун! Слышишь, что ли? Выходи на площадь. Сбор! Я узнал Юбку. Что за сбор? Почему Юбка жив, здоров и, судя по довольному голосу, уверен в безнаказанности? Не слишком торопясь, я шагнул за жалобно скрипнувшую дверь. Полной грудью втянул морозный воздух. Народ опасливо тянулся к "Развеселому рудокопу", где плясали багровые отблески огнищ и глухо гудела многоголосая толпа. На половине пути меня окликнул Карапуз: - Гляди - Сотник! Мы нагнали нашего молчаливого соседа и на площадь вышли втроем. Жаркое пламя трех костров жадно пожирало смолистые поленья, корежа и раскалывая их. Тогда в черное небо устремлялись облачные фейерверки алых искр. Лошади, привязанные возле хлева, шумно отфыркивались, косились на плавающие в воздухе стайки алых светляков и трясли головами. А на стволе липы, прибитое ржавыми костылями, висело тело Лох Белаха. Вниз головой. Длинные пепельные локоны и усы смерзлись кровавыми сосульками. Открытые глаза невидяще уставились в толпу. Карапуз пребольно ткнул меня локтем под ребра, но мой взгляд приковали закатившиеся бельма некогда гордого и заносчивого перворожденного. Грозы неудачливых старателей. Вдруг веко заплывшего черным кровоподтеком глаза дрогнуло. Раз, другой... - Да он же живой! - осипшим от потрясения голосом попытался выкрикнуть я, но вторичный тычок и быстрый шепот Карапуза: "Заткнись, дурак!" - заставили слова замереть в горле. - Вольные старатели! - неожиданно зычно выкрикнул невысокий вооруженный человек, взбираясь при поддержке Трехпалого на выкаченную из "Рудокопа" бочку. Свободные люди приисков! С остроухой заразой покончено! Довольно им пить ваши кровь и пот, наживать богатство за людской счет! Будет портить скот и посевы богомерзкой ворожбой, насылать порчу на простых поселян! Говорящий окинул цепким взором по прежнему нестройно гомонящую толпу. Пихнул высоким сапогом в плечо Желвака, который сорвался с места и, потирая разбитую в кровь скулу, побежал по кругу, призывая людей к вниманию. - Свершились все наши вековые надежды и чаянья! Славные короли Витгольд, Экхард и Властомир повели дружины на косоглазых тварей! Горят по всему северу проклятые замки, летят с плеч остроухие головы, кричат их поганые ведьмы! Вы заживете мирно и свободно под защитой дружины капитана Эвана! Ни одна нелюдская тварь не осмелится запустить жадную лапу в ваши карманы! Последняя фраза произвела впечатление. Что-то похожее на гул одобрения прокатилось по площади. - Слава капитану Эвану! - выкрикнул Трехпалый, свирепо вращая глазами. Несколько голосов нестройно поддержали его. Капитан Эван важно наклонил голову. - Спасибо, братья! Но борьба еще не окончена! Она будет кровавой, жестокой и беспощадной. Не дадим жалости к врагам рода человечьего, - кивок в сторону распятого Лох Белаха, - и их подпевалам, - еще один кивок, указывающий на скорчившегося у стены человека, в коем я по одежде узнал хозяина "Рудокопа" толстяка Харда, - остановить наш праведный гнев! Выжжем заразу каленым железом... На этот раза толпа отозвалась повеселее. Видно выжигать показалось интереснее, чем добывать самоцветы. Особенно если при этом появляется шанс запустить лапу в чужой кошелек или погреб. Юбка и Трехпалый, выкрикивая славу командиру пришельцев, взмахнули прихваченными кайлами. - Борьба потребует от вас всех сил. И средств. Повстанцам нужны будут крепкие копья и острые мечи, справные кольчуги и бойкие самострелы. Кузнецы Железных гор готовы их продать нам. Предлагаю пожертвовать на богоугодное дело кто сколько может. А вот это парням уже не могло понравиться. Ропот прошел по скопищу людей подобно расходящимся от брошенного в воду камня кругам. Кто-то протестующе выкрикнул. - Вижу, здесь есть еще пособники остроухих, - горестно покачал головой человек на бочке. - И это очень плохо. По его знаку к недовольным бросились вооруженные пришельцы, а с ними и Юбка с Трехпалым. Желвак, привычно извлекая из-за пазухи подушные списки, семенил позади. - По-моему, пора смываться, - прошептал Карапуз. Он был прав. Но каким образом можно уйти незамеченными? Толпа забурлила, разбиваясь то здесь, то там на небольшие островки. Кого-то сбили с ног и потащили, немилосердно пиная, к бочке. Голова, надсаживая глотку, призывал сохранять спокойствие. Из черноты провала между хлевом и углом "Развеселого рудокопа" вывалилась широкоплечая фигура в кольчуге и круглом шлеме. Левой рукой вояка сжимал пузатую бутылку, на ходу прикладывая горлышко к заячьей губе, а правой волочил за косу младшую дочку Харда - четырнадцатилетнюю Гелку. - В сене зарылась, изменничье семя! Думала - не найдем! За ним, путаясь в изодранной юбке, ползла по снегу хардова хозяйка. Она выла на одной ноте, утробно и страшно. Совершенно безумные глаза белели на покрытом кровоподтеками лице. - Заткни пасть! - выскочивший сбоку Воробей ударом отбросил ее в сторону, подбежал, хрястнул, громко выдыхая, башмаком в живот. Потом еще и еще раз. - Бежать, бежать, - как молитву повторял Карапуз и я готов был ему вторить. - Поздно, - раздался вдруг негромкий, глуховатый голос Сотника. - Не убежать... Легонько отпихнув меня в сторону плечом, упругими шагами он направился к бочке. Зычноголосый капитан заметил его приближение и присел вначале на корточки, не покидая своего пьедестала, а потом умостился, скрестив ноги. - Ты? - полувопросительно обратился он к Сотнику, склоняя голову к плечу. - Я, - отозвался тот, останавливаясь в паре шагов. - Не ожидал. - Я тоже. - Ты со мной? - Не думаю, - Сотник обвел взглядом бурлящую площадь. - Жаль... Что скажешь? - Останови их. - С чего бы это? - Я прошу тебя. - И что с того? - Я прошу тебя, - с нажимом повторил мой сосед. - Нет. - Тогда я остановлю их. - Что ж. Попробуй, - Эван демонстративно сложил руки на груди. Сотник не шагнул, а перетек в сторону, как капелька жидкого серебра, не затратив ни единого движения на пролетевшего у него за спиной и ухнувшего в сугроб Воробья. Карапуз намеревался дернуть меня за рукав, поторапливая, но застыл, завороженный происходящим. Да и мое желание дать деру, хоть и не исчезло вовсе, но, вытесненное любопытством, спряталось в самый далекий уголок сознания. Заячья Губа, волочивший Гелку, попытался нащупать рукоятку кинжала. Сотник отправил его в снег вслед за Воробьем, рванув за рукав добротного полушубка. Девка подхватилась на ноги и с выпученными глазами бросилась куда глаза глядят, но поскользнулась и ткнулась лбом в колени Карапуза, который накинул ей на плечи поспешно сброшенный кожушок. А схватка продолжалась. Трехпалого, с размаху опускающего кайло, Сотник пропустил мимо себя, сильно ткнув кулаком в затылок. Раздался отвратительный хруст, от которого мурашки поползли у меня меж лопатками. Да и не у меня одного, я уверен. Старатель замер, безжизненно распластавшись, на снегу. Капитан Эван наблюдал за происходящим с нескрываемым интересом, поигрывая тонкими пальцами на эфесе меча. Смерть Трехпалого заставила врагов воспринимать моего соседа всерьез. Следующий дружинник попытался достать его острием клинка. Сотник уклонился от удара, а потом быстрым движением зажал лезвие ладонями. Голыми ладонями! Приплясывающий шаг влево-назад, поворот корпуса... Меч вдруг оказался в его руках. Никогда я еще не был свидетелем такого. Происходящее казалось скорее чародейством, мороком, чем реальностью. И началась бойня! Сотник шел, описывая полукруг в своре норовящих хотя бы зацепить его дружинников и примкнувших к ним старателей. Он не тратил время, парируя удары. Двигаясь неуловимо стремительно, исчезая порой в неверном свете костров, он успевал дотянуться до атакующего раньше. Такого мастерства мне не доводилось видеть никогда ранее. И такой холодной расчетливой жестокости, замешанной на привычке убивать. Я закрыл на мгновение глаза, каким-то краем сознания продолжая надеяться, что сплю и вижу кошмарный сон, а когда открыл их, то увидел, как Эван мчится звериным стелящимся над землей шагом, занося в последнем, совершенно невообразимом прыжке, сжатый двумя руками меч. - Сзади!!! - не узнавая свой охрипший, срывающийся на фальцет, голос, заорал я и, не осознавая, что делаю, ударил Знаком Огня. Недоучка бесталанный. Струя пламени, вместо того, чтобы испепелить пришельца, вяло пшикнула, лизнув каблуки его сапог. И погасла, как подмоченная шутиха, в избитом сапогами снегу. Крик помог больше. Услышав мой голос, Сотник вывернулся как камышовый кот, пронзенный стрелой, и ударил наискось сверху вниз. Клинок распластал капитана от плеча до грудины и застрял в кости. Громогласный слитный крик вырвался из глоток не успевших покинуть площадь старателей и парни кинулись со всех сторон на пришельцев. Голыми руками, привычными более к изнурительному труду, вырывая мечи и кинжалы. И убивая... Волна человеческих тел прокатилась по утоптанному снегу загона и схлынула, оставляя изломанные недвижные тела. Я бегом бросился к Сотнику, упавшему вслед за последним ударом на колени и продолжающему стоять над телом поверженного врага. Еще на бегу я разглядел потемневший рассеченный рукав сермяги и растекающееся черное пятно у левого колена. Приблизившись, я тронул его за плечо: - Позволь помочь тебе, когда-то меня учили врачевать раны... Сотник долго молчал. Трещали прогоревшие поленья в остатках костров. В воздухе стоял острый запах гари и свежепролитой крови. А потом он, не отводя взора от мертвого тела, произнес самую длинную фразу за время нашего знакомства. И его пропитанный горечью хриплый голос стоит у меня в ушах и сейчас: - Врачуешь ли ты раны души, Молчун? Сегодня я убил родного брата. Слова его были как удар плетью поперек глаз. Я отшатнулся, едва ли не шарахнулся прочь, как от заразного больного. Наверное, отвращение, ясно прорисовавшееся на моем лице заставило его горько кивнуть и отвернуться. Брат! Перед поим взором помимо воли встал образ моего собственного брата. Такого, каким запомнился он мне пятнадцать лет тому. Взъерошенный, испуганный, заспанный малыш Диний. Всего один раз я заглянул домой после побега из Храмовой Школы. Заглянул тайно, ночью, страшась навлечь на семью несмываемый позор и кару за укрывательство беглеца. Пару слов, брошенные захлебывающейся в беззвучном плаче матери, да амулет - ерундовая игрушка, не лежавшая рядом с истинными магическими творениями - надетый на шею младшему братцу. Сколько ему сейчас? Двадцать четыре - уже давно не малец несмышленый. Живы ли мать со стариком отцом, с которым я так и не попрощался, убоявшись гнева и проклятия? Кто знает... Смог бы я так пойти против родной крови, поднять меч на брата, заступившись за чужих и, в сущности, малознакомых людей, нарушить одну из величайших заповедей Веры? Уж в чем, в чем, а в этом не было у меня уверенности. Что проку изводить себя такими вопросами? Ответ на них лежит обычно в глубине души и, выбравшись на волю, может явить белую шкурку агнца, а может - клыкастую волчью пасть. Не решивший сам для себя, как с честью и, не поступившись правдой, выйти из подобной ситуации, не вправе судить другого. Тем более поднявшего меч и за тебя тоже, прикрывшего своим грехом твою трусость и малодушие. Устыдившись собственной слабости, я хотел вторично предложить Сотнику помощь, но, повернувшись, увидел лишь, как он медленно бредет, проваливаясь по колени в хрусткий наст, к холмам, унося тело капитана Эвана на плечах. Догнать его мне помешал Карапуз. - Пусть идет. Неужто ты не видишь - сейчас ему не нужен никто. Часто простые, незатейливые суждения Карапуза о людях вмещали значительно больше здравого смыслы, чем мои мудрствования недоученного школяра, невесть сколько возомнившего о себе. - Он придет, Молчун. Утром придет. И все будет по-прежнему. И я послушал Карапуза, в чем тоже не перестаю себя винить. Сотник из холмов не вернулся. Ни утром, ни вечером следующего дня. Сгинул, пропал без следа. В суматохе, последовавшей за событиями той ночи, никто не заметил его отсутствия. Слишком много свалилось горя на каждого в отдельности и всех в целом. Выбирали нового голову взамен опозорившегося Желвака. Хоронили павших. Своих и чужих. Лох Белаха, по моему настоянию, разрешили похоронить отдельно. Хоть многие ворчали, ругая меня нелюдским прихвостнем, Белый, нужно отдать ему должное, живо заткнул слишком говорливые глотки. Да, по правде сказать, особо молоть языками было и некому. Трехпалого убил Сотник, Юбка и Воробей нашли смерть от рук своих же товарищей по старательскому труду. Каждый из оставшихся на прииске предпочитал теперь молчать и мотать на ус - кто знает, каким боком повернется нелегкая доля. Как сказал Карапуз, все разом превратились в Молчунов. Освободив тело Лох Белаха от пригвоздивших его к стволу липы (не это ли доконало старое, всякое повидавшее на своем долгом веку дерево?) железяк, я оттащил его в лес на грубо сбитых салазках. Подальше от людского глаза, от шума поселковой жизни. Вот и пригодились знания, полученные на лекциях учителя Кофона. Не зря видно вдалбливал он в головы непоседливых отроков деяния древних героев, историю Войны Обретения и все, что с ней связано. Именно от него я узнал и запомнил на всю жизнь, что перворожденные не зарывают своих мертвых в землю, как принято у арданов и у насыпающих курганы павшим собратьям веселинов; не сжигают в просмоленной лодченке, как трейги; не пускают в последнее плаванье по волнам, как поморяне. С древнейших времен они сооружали площадки в горах, в самых труднодоступных местах и укладывали покойников вечно смотреть бесконечные сны загробного мира под вечным и нерушимым небом. Что ж, учитывая бессмертие сидов, до начала войн Облачному кряжу не грозило превратиться в огромное кладбище. Ветер и горное солнце мумифицировали останки, вот только не знаю, каким образом удавалось им удержать стервятников, в изобилии населяющих горы, подальше от желанной добычи, но это и не мое дело. С грехом пополам я сбил из жердей кривоватый помост - пять локтей в длину, два в ширину. Закрепил его на дереве. А вот чтоб поднять туда труп, пришлось повозиться преизрядно. Карапуз наотрез отказался помогать мне в этом деле. Ссылаясь на мысль, высказанную еще своим дедом: "От остроухого держись подальше - два века проживешь." Ладно, нам два века все одно не намерено. Учитель Кофон не рассказывал, да и вряд ли мог в действительности знать, как должен быть отправлен в последний путь воин-сид. С оружием или без, на спине или на боку. А может сидя? Лет через триста после Войны Обретения, как говорят легенды, в Железных горах обитало племя, устраивающее мертвецов в сидячих положениях в узких ямах-колодцах. Уповая на наитие, я пристроил Лох Белаха лицом вверх, в руки, скрещенные на груди, вложил меч, оброненный им перед смертью. По краям помоста закрепил крашенные листьями березы полотняные лоскутки - их трепетание какое-то время сможет удержать на почтительном расстоянии и хищных зверей, и любящих полакомиться мертвечиной птиц-падальщиков. Иногда человеческая смекалка способна поспорить с чародейским искусством перворожденных. А место погребения сида я постарался забыть. Выбросить из памяти. Жизнь на прииске пошла своим чередом. Хотя какая там жизнь! Одно мученье. Если и раньше зимой старатели не слишком шиковали, несмотря на ценность добываемых ими камешков, то теперь призрак голодной смерти воочию встал над поселком. "Развеселый рудокоп" сгорел со всем припасом, за исключением малой толики, спасенной из-под развалин. "Бочонок и окорок" обеспечить пищей всех желающих не мог. Цены на муку и топленое масло, вяленую оленину и засоленную в больших дубовых бочках белорыбицу, а, главное, на круглые блестящие луковицы, заботливо развешанные гроздьями на чердаке, рванули вверх так стремительно, что Белому пришлось вмешаться, использовав власть головы. Собственно, многие выжили в предвесеннюю бескормицу только благодаря Белому. И в первую очередь туповатый Ловор, хозяин "Бочонка и окорока". С дуру обрадовавшись спросу на свой не первой свежести харч, он мог вместо прибыли запросто получить красного петуха. Или кайлом по голове на заднем дворе от оголодавшего старателя-неудачника. Голова приструнил зарвавшегося Ловора, ограничив цены в разумных пределах, назначил самых честных и проверенных парней поддерживать порядок на прииске, не допускать воровства и мордобоя, отгонять особо обнаглевших волков. По его распоряжению дорога всегда находилась под присмотром - мало ли какую беду она еще способна вынести к домишкам Красной Лошади. Кого-то беда озлобляет, доводя до состояния зверья, а кого и объединяет. Пришлось нам с Карапузом зажить одним хозяйством. Тем более, что прибившуюся к моему другу Гелку тоже выгнать на смерть в холмы было нельзя. Девчонка с трудом оправлялась от пережитого ужаса, ходила тенью прежней резвушки-хохотушки. Почти не разговаривала, за что парни, которым только дай пОригинальный текст книги читать онлайн бесплатно в онлайн-библиотеке Knigger.com