Горячее сердце - Страница 151

Мидюшко неожиданно замолчал, на его самодовольное, ироничное лицо накатила тень обыкновенной человеческой грусти. Что-то далекое и тоскливое вцепилось в душу начальника штаба… Прохор Савватеевич, покачивая стакан, смотрел на бурую плещущуюся коньячную жидкость, отпил глоток и, глубоко вздохнув, долгим взглядом уставился мимо Алтынова. Потом усмехнулся, произнес с печальной хрипотцой:

— Гневный… Пришвартованный к пристани, стоял миноносец «Гневный». Меня должны были увезти на этом корабле, но потеряли… Читал бы сейчас Коран, молился Аллаху и не ведал, что есть на свете фальшивый казак, которому никак, не отыщется достойное место в аду…

Основные силы Врангеля были разгромлены. В ночь с 7 на 8 ноября 1920 года Южный фронт, которым командовал Михаил Васильевич Фрунзе, бросился на решительный штурм Перекопа. Началась лихорадочная эвакуация белых войск и беженцев из Крыма.

Тридцатипятилетний штабс-капитан Леопольд Савватеевич Мидюшко мыкался на Графской пристани Севастополя, пытаясь попасть на стоявший в ремонте миноносец «Гневный». Корабль уже цепляли буксирные катера «Гайдамак» и «Запорожец». Через паническую костомятку многотысячной толпы Леопольд пробился с женой на палубу и только тут хватился — нет их воспитанника, девятилетнего братца Проши Мидюшко. Облазили весь корабль. Как в воду канул. Может, на самом деле — в воду канул?

Шесть суток при полном штиле, под солнечным пеклом, томимые жаждой и голодом, тащились до Стамбула на «Гневном», лишенном руля и машин. Тысячи русских людей оставляли истерзанную, разрушенную, залитую кровью Родину, чтобы влачить жалкое существование на чужбине. Многие из них никогда не вернутся, превратятся в подлецов, ненавидящих свою Родину, свой народ…

На рейде Босфора стояло сто тридцать кораблей, набитых измученными, голодными, больными людьми. Возле сновали лодки, турки меняли на вещи фрукты, булки, табак. Беженцы спускали вещи в корзинах. Все спустил в прямом и переносном смысле Леопольд Мидюшко. Инжир и турецкие сладости не спасли жену. Похоронив ее, Леопольд сорвал погоны и с бисерной сумочкой супруги за пазухой, где еще оставались кое-какие фамильные драгоценности, добрался до Трабзона. Там и осел с тайной надеждой когда-нибудь вернуться в Россию.

Затерявшийся на Графской пристани Проша Мидюшко беспризорничал, скитался по детским приютам. Молодая Советская республика не оставила его, как и тысячи других детей, обездоленным. Нашлись для мальчишки человеческое внимание, доброжелательство и кусок хлеба. Подрастая, попытался осмыслить происходящее с ним и вокруг. Осмысления не получилось. В крови и памяти жило сладкое прошлое.

Души таких, как он, долго не принимали правоты нового строя, его нравственных и социальных устоев. Но время неумолимо меняло людей. На равных правах с другими входило в новую эпоху и большинство отпрысков привилегированного российского дворянства. Может, перегорело бы прошлое и в душе Прохора, но в 1926 году его разыскал родственник жены Леопольда, содержавший в Севастополе крупный обувной магазин. При нем, скрывая опасное родство, весь нэповский период прожил в тайной безбедности. Подачки шли теперь не только от скрюченного подагрой старика, но и от брата Леопольда, с которым удалось связаться через близких к нэповскому миру контрабандистов. Леопольд же и наставлял младшего брата: «Не опускайся до идей босяков, но учись, добивайся знаний всеми доступными способами. Иди в армию красных, делай карьеру. Военная наука, какого бы цвета она ни была, всегда останется военной. Перекрасить можно и красную».

Успешно окончив школу, Прохор поступил в военное училище. Разумеется, в графах анкеты о соцпроисхождении, о родственниках за границей записи были далеки от правды. В партию вступать остерегся — недолго и зарваться. В среде коммунистов номер с прошлым мог и не пройти.

Служил, учился на курсах «Выстрел». После освободительного похода в Западную Украину остался в Перемышле, работал в штабе укрепрайона. Артиллерийский и авиационный налет немцев 22 июня переждал в недостроенном двухэтажном доте. Когда немцы перешли пограничную реку Сан, перестрелял гарнизон дота и вышел к врагу на поклон.

Перекрасившись в коричневый цвет, надеялся на высокий взлет, но надежды не оправдались — затерялся на штабной работе среди подонков, презираемых им русских плебеев. За это, хоть и в душе, поимел зуб и на немцев.

С братом Леопольдом он встретится только в 1949 году.

Прошлое за считанные минуты промелькнуло в памяти Мидюшко, оживило крепко вросшую в душу злобу на мир. Снова глотнув из стакана, пригасил навязчивое видение и, поперхав, продолжил свой желчный монолог:

— Итак, до какого круга дотащили вас, господин фальшивый казак? До пятого? В шестом, кажется, — еретики, в седьмом, видно, в самом вместительном, — тираны, убийцы, лихоимцы, насильники. Туда тебя без всяких рекомендаций…

Хмель и ненависть бурачно проступили на лице Алтынова. Сам распорядился хозяйской бутылкой — вылил из нее в свой стакан до единой капли, даже демонстративно постучал по донышку. Мидюшко не обратил на это никакого внимания, продолжал:

— Только собрались сдать тебя под расписку, увидели вывеску на восьмом круге: «Воры, лицемеры, обольстители». Признайся, милейший, обольщал? Конечно, обольщал. Помнишь ветхую даму в деревне Шелково? Как она на суде-то про тебя… «Прыемнай мужчина», сказала. Приятный, значит.

— Не ври чего не следует.

— Не скромничай, не скромничай.

Алтынов, сжимая и разжимая под столом кулачищи, едва сдерживал себя.

— Пойдем дальше. В этом круге слуги дьявола тоже не задержались, поскольку в самом низу, вмерзшие в лед, обосновались предатели. Предатели друзей, родных, родины… Они под охраной Люцифера. У Люцифера три пасти, он смачно жует этих грешников. Вот в его объятия и бросят тебя, многоблудный Алтынов.

Алтынов поднялся из-за стола, хапнул пустую бутылку за горлышко.

— А если тебя к Люфффицеррру…

Мидюшко откинулся спиной к стене, захохотал. Отогнув лацкан, показал «Ворошиловского стрелка».

— Это забыл? Иди спать, Андрон Николаевич.

Грохнув дверью, Алтынов вывалился на крыльцо, прорычал:

— Люфицеррры-офицеррры…

Нил Дубень сидел на бревнах, перочинным ножом строгал палочку. Покачиваясь, Алтынов прошел к нему, неловко шлепнулся рядом. Чтобы не свалиться с бревен, обхватил Нила рукой.

— У-у, какой ты мягкий, Нилка. Как девка.

Дубень саданул его локтем в грудь. Алтынов легко завалился за бревна и долго выкарабкивался оттуда. Матерясь, водрузился на место, Дубень отодвинулся, Алтынов обшарил пьяными глазами двор.

— Где моя лошадь, Дубенька?

— Сережка Егоров в Бетскую поскакал, там ночью партизаны побывали. Четверых из пятой сотни к богу отправили, а его дружка в лес живьем утащили.

— Мою верховую, без спросу? Поч-чему?! — ударил Алтынов кулаком по коленке. — К-как-кое право…

— Чего орешь? Твой денщик, с него и спрашивай.

— Ах ты… — озверел Алтынов.

— Шат ап! (Заткнись), — щегольнул Нил полученными от Мидюшко знаниями английского языка. Не надеясь, что английский понят Алтыновым, добавил по-русски: — Зоб вырву!

Корячась и нашаривая плеть за голенищем, Алтынов стал подниматься.

Дубень шарахнулся с бревен, оскалился белыми зубами, задиристо крикнул:

— Руки коротки, Андрон Николаевич!

Алтынов выдернул витой из сыромятины хлыст, хотел огреть Нила, но не достал — в сторону качнуло.

Нил прокрался к стене конюшни, где был прислонен карабин, пригрозил оттуда:

— Иди, иди, ротный, а то я тебя из винта.

Алтынов брел по заросшей лопухами и крапивой деревенской улице, сквернословил и вдруг загорланил фальшиво и пьяно: «Как в саду при долине громко пел соловей, а я мальчик на чужбине…»

В Камышин Новоселов приехал вместе с оперуполномоченным Белорусского КГБ Марковичем. Первый визит — в местный отдел КГБ, второй — в горком партии. После горкома Маркович отправился в прокуратуру, а Новоселов на автопредприятие, где уже ждал начальник отдела кадров — цыганисто-смуглый человек лет тридцати. Подавая Новоселову листок, сказал: