Горячее сердце - Страница 124

— Сиди и не двигайся, пока чемодан не будет заперт на ключ.

Юрий взял Алешку на колени, изогнулся дугой, прижался щекой к нежной щеке сына. Грустно. Сколько таких разлук — не сосчитать, а все равно каждая — как первая.

Не выпуская Алешку, запел дурашливо: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…» Таня тенорком подхватила: «уходили комсомольцы на…» и тут же ойкнула:

— Юра, у меня комсомольские за июль не уплачены.

— До вечера времени много, уплатишь.

— Пожалуй, — согласилась Таня и снова: — «…уходили комсомольцы на гражданскую войну». С чего в твою голову пришла эта песня?

— Как с чего? Мне приказ — на запад, тебе в Махинджаури. Совсем в другую сторону.

— Не на войну же едем!

— На самую настоящую. Ты и Алешка с морем воевать будете, а я эту гадину…

— Опомнись! — в отчаянии воскликнула Таня.

Но было уже поздно.

— А что такое — гадина? — немедленно спросил Алешка.

— Кх-хм… Ну, это… — изворачивался папа. — Так нехороших людей называют.

Мама поспешила ему на помощь.

— Гадинами, Алеша, называют змей. Это плохо. Ты не говори так.

Алешке не все ясно, требует уточнений:

— Вовка нехороший. Мое колесико сломал. Он гадина-змей, да?

— Але-е-ша-а… — простонала Таня и осуждающе посмотрела на мужа. — Лучше бы ты, Юрий Максимович, язык себе откусил. Ляпнет где-нибудь там — со стыда сгоришь.

Расстроенная, отправилась на балкон, где в ожидании утюга подсыхали полотенца и бельишко сына.

Балконами пятиэтажный дом выходил на тихую улочку, буйно заросшую неприхотливыми и мусорными в период цветения тополями. Их густые кроны достигали верхних этажей. Там воробьи проводили свои собрания и митинги, пробуждая в обленившихся кошках кровожадный инстинкт предков. Внезапное появление человека вспугнуло очередное пичужье сборище, и оно с недовольным чивиканьем ссыпалось в пропыленный газон противоположной стороны, где еще сохранялись бревенчатые дома екатеринбургской поры. Но и тут не было покоя. Ржаво скрипнула калитка, согнала настороженных воробьишек и оттуда.

— Светланка, со двора ни шагу! Скоро вернусь! — услышала Таня повелительный голос женщины и тут же увидела ее. Это была Альбина Потапова, с которой познакомилась, когда еще «гуляла» со студентом юридического института Юрой Новоселовым. Альбина — бухгалтер школы, где, по всей видимости, начнет нынче учиться их Алешка.

Хотела окликнуть подругу, но сдержалась. Обстановка для разговора не очень-то подходящая. Но Альбина заметила Таню, громко спросила:

— Ну как, Новоселовы, собрались?

— Собираемся. Да ты заходи, а то я отсюда — как муэдзин с минарета.

— Некогда, Таня. К папе спешу.

Татьяна Ивановна смотрела вслед Потаповой, и что-то удушливое подступало к горлу. Оставалось только расплакаться. Отыскивала бельевые прищепки и снимала просохшее белье на ощупь.

К папе… Слабея, Таня опустилась на Алешкин фанерный стульчик, уткнулась лицом в теплую, прогретую солнцем махровую простыню.

Встретилась Таня, а потом и подружилась с Альбиной Потаповой в госпитале инвалидов Отечественной войны, куда ходила с Юрием навещать Максима Петровича Новоселова.

Отец Альбины, Олег Родионович, жив и сейчас. Но, господи… Можно ли назвать жизнью это медленное угасание, растянувшееся на годы! Тяжело контуженный, он прожил в семье совсем немного. Паралич ног — и госпитальная койка. Время от времени все же возвращался домой. Родные всячески поддерживали его, стремились улучшить положение. Но недуг не отступал. А тут новый удар — умерла жена. К страданиям физическим добавились душевные муки, давило сознание, что он в тягость молодым.

В тягость или не в тягость, но Альбина с мужем от чистого сердца обихаживали его: кормили, одевали-раздевали, купали, укладывали в постель. Олег Родионович настоял на своем — лег в госпиталь. Пожалуй, не сам настоял, а перестал противиться настоянию врачей.

Альбина с мужем ежедневно навещали Олега Родионовича. Но он уже не узнавал зятя, принимал дочь за покойную жену, а то и вовсе безучастно смотрел на обоих. Теперь атрофия прихватила и прозрачные, исхудавшие руки; обрекая на жалкое прозябание, подступала и к мозгу.

Недобрые языки осуждали: вот, дескать, нынешняя молодежь — избавились от старика, умирать в больницу уложили. Несправедливо это! Пытались взять домой. Но больному требовался ежечасный и профессиональный медицинский уход. Выписать его не позволили. Только госпиталю под силу оттягивать безжалостный приговор войны.

…Недоумевая, что задержало Таню, на балкон вышел Юрий Максимович, встревоженно посмотрел на заплаканную жену. Таня поспешно вытерла лицо охапкой стираного белья, поднялась, прислонилась к мужу.

Она не знала подлинной цели командировки, но догадалась: и эта поездка Юрия связана с розыском.

Косясь на открытую дверь балкона — не услышал бы Алешка, умоляюще попросила:

— Юрочка, постарайся… Постарайся, милый, найди эту… гадину.

Одной из главных забот Белоруссии в те годы была забота о детях. Вот и эта школа, окруженная молодыми липами, построена в Гомеле лишь три года назад. Нынче ей предстоял «асвяжаючи ремонт». Старшеклассники, не разъехавшиеся на каникулы по селам и вёскам, выносили парты из помещения, громоздили их под навесом. Целыми днями пропадал здесь и муж Галины Кронидовны — военрук Леонид Герасимович Смирнов. Галина Кронидовна спросила о нем у девчонок.

— В спортзале, видать, зачынився, — хитренько скосила глазки одна из них.

Нужда заставляла спешить со стройками. Эта спешка не обошла и школу — спортзал в проекте не был предусмотрен. Под него отвели классную комнату, где вместо парт теперь стояли обитый кожзаменителем «конь» с растопыренными ногами, скрипучие брусья и притянутый растяжками к полу турник. В углу, образованном двумя глухими стенами, был еще дощатый настил со стопкой разномастных металлических кругляков и самим снарядом, который с помощью этих кругляков утяжелялся или уменьшался в весе.

Военрук Смирнов едва не каждый день приходит сюда побаловаться со штангой, поднакачать мышцы. Крупноголовый, плечистый, с боксерскими кулаками, он выглядел внушительно. Но внешность обманчива иногда. Тяжело израненный на войне, Леонид Герасимович не блистал особыми спортивными успехами. Семиклассники — дети, рожденные перед войной и не умершие в оккупации, — даже они поднимали тяжести более солидные, чем военрук. Опасаясь их максималистских суждений, Смирнов свои занятия проводил тайком. Но разве можно что-то удержать в секрете от мальчишек и девчонок! Все знали («зачынився») и, заботясь об учительском авторитете, тоже хранили эту тайну.

Десять лет минуло после войны, а латаные, застиранные гимнастерки все еще исправно служили фронтовикам. У Леонида Герасимовича был, правда, очень даже приличный бостоновый костюм, выкрутились с Галиной Кронидовной на хлебе с квасом, купили, но такая роскошь — не для каждого дня. Смирнов натянул свою диагоналевую с отложным воротником, опоясался командирским ремнем и направился к двери. В это время в нее требовательно постучали.

— Войдите, — откликнулся он на стук, но дверь была заперта, как всегда, стулом — ножкой в скобку. Леонид Герасимович высвободил этот необычный и надежный запор. Вошла Галина Кронидовна.

…Бог мой, девять лет как Галя — его жена, а все не верится. И в мыслях не допускал, что на него может свалиться такое счастье. Галя Ларина заканчивала институт на Урале — Свердловский педагогический. Он, после демобилизации, на каких-то курсах-скороспелках при этом институте набирался учительских навыков. Невест — уйма. Даже для таких, как он, израненных и далеко не студенческого возраста. Сделай руку крендельком — любая подхватит. Не давал повода подхватить — одна Галя на уме. А Галя Ларина, казалось Смирнову, вроде и не смотрела на него никогда, а она смотрела. Смотрела издали, с гнетущей ревностью к его окружению из простецки смелых студенток.

Долго укрощала, обуздывала себя Галя, но совладать с накатившей любовью не смогла. Перешагнув через девичью застенчивость, первой сделала шаг навстречу.