Горячее сердце - Страница 1

В грязном тесном номере «Пале-Рояля», с обоями, давно утратившими розовую игривость букетиков и веночков и теперь подозрительно засаленными, было удручающе душно. На скрипучей деревянной кровати, облезшей от поливания клопомором, лежал худощавый человек с тонким бледным лицом, с нездоровой чернотой под глазами и неопрятной щетиной на небритых щеках. Это был военный летчик, штабс-ротмистр Фохт. Он лежал, задрав ноги в пыльных сапогах на спинку кровати. Помятый френч одним плечом висел на стуле. Рукав его, собравшийся на сгибах привычной гармошкой, уныло свисал до полу, как рука безнадежно усталого человека. От жары, заполнившей пыльный городишко, гостиницу и номер, Фохту не хотелось двигаться. Было даже тяжело сгонять бесчисленных мух, назойливо щекотавших бритую ротмистрову голову. Фохт лишь усиленно двигал белесыми бровями, но это мало помогало. Мысли в его голове тянулись скучные и медленные: о невезении в карты, о грошовом жалованье, о закрытом кредите в заведении мадам Райц и о многом таком же нудном, нагоняющем безысходную тоску.

Стук в шаткую дверь с выломанным замком прервал его мысли.

– Кой черт?!

В номер грузно ввалился офицер с красным одутловатым лицом без признаков растительности на щеках и подбородке. Жирная, белая, безволосая грудь глядела в прорез расстегнутой рубашки. Он громко шаркал большими, не по мерке, туфлями из вытертой до плешин ковровой ткани…

Капитан Горлов был соседом Фохта по комнате и сослуживцем по отряду. Он летал с Фохтом в качестве наблюдателя и был известен тем, что постоянно и всюду являлся некстати.

– Жоржинька, выручи, миленький! Моя жидовочка пришла, надо отдать ей хоть десятку, неделю, как должен… Знаешь, взял, неудобно как-то… вроде альфонса получается. Право, нехорошо!

Фохт не повернул головы. Горлов звучно почесал под рубашкой дряблую грудь. Фохт сочно шлепнул себя по выбритому черепу и не попал по мухе.

– Нету красненькой! Нету! Лучше раздобудь целковый и пошли за вином… А ее, эту твою, тоже пошли… к дьяволу. А то пусть купит на свои… Подумаешь, «альфонс»!.. Ну и альфонс – велика беда!

Горлов суетливо подтянул сползающие брюки и прошлепал толстыми губами:

– Ну, ну, миленький, неловко все-таки… Значит, нет?

– Нет.

Горлов ушел.

Несколько мгновений перед Фохтом еще стояли широкие красные пятки капитана. Фохту казалось, что он все еще слышит, как об эти пятки хлопают стоптанные задники туфель. Он брезгливо сморщился и устало повернулся к стене.

Снова тягучие мысли поползли в голове: «Паршивая жизнь! Когда конец этой сваре? Что ни приказ, то последний решительный, а красные все напирают и напирают… Конца не видно… Черт бы их всех драл!»

Среди мути серых мыслей всплывали редкие светлые пятна – огни воспоминаний: мягкий цокот копыт по невским торцам, серебряные савельевские шпоры, фойе Михайловского театра, окутанное туманам духов и желаний…

Солнце палило. С яркой глубокой лазури оно заливало раскаленным золотом пыльный городишко. Почти без зелени, с несколькими облупившимися домишками среди беспорядочной кучи мазанок, расползся он по берегу мутной реки. В иссера-желтых бурливых волнах не отражались ни яркое солнце, ни чахлая группа деревьев у моста, ни куча черномазых ребят, с визгом старавшихся спихнуть с берега раздувшийся труп лошади. Несколько разомлевших солдат полоскали, сидя на корточках, белье, лениво, с непотребной бранью отмахиваясь от мух. Где-то далеко, на окраине, звонкий кларнет выводил неуверенно одну за другой рулады кавалерийских сигналов: сбор и атака, сбор и атака…

И надо всем: над трупом лошади и гомоном грязных ребят, над полусонными солдатами, площадной бранью и руладами сигналов, над рокотом Терека и солнечным блеском, – надо всем царили мухи, туча черных больших мух, темными пятнами переносившихся с места на место и монотонным гудением наполнявших сонливую тишину скучного дня.

В номеришке «Пале-Рояля», на широкой клоповной кровати, ротмистр Фохт, весь покрытый испариной, лениво перелистывал тяжелый том сновидений. Сквозь гудение мух, сквозь рулады кларнета он видел большой белый зал. Огни электрических люстр переливались на новых, впервые надетых мундирах корнетов. Душно от танцев, от непривычного ментика, от присутствия Аллочки.

Под звуки кларнета, мелко перебирая тонкими ногами в белых чулках, в самую гущу толпы входит его Леди, англизированная кобыла, подарок отца. Но сейчас же где-то рядом уже громоздится ее вздувшийся труп, и Фохт силится вытащить из-под убитой лошади затекшую ногу. Алла, воздушная, сияющая, бежит к нему, путаясь в юбке. Приятно холодеет спина. Алла, милая далекая Алла протягивает Фохту руки, он хочет их схватить, но перед ним вырастает денщик Ковальчук с большим пакетом в руке. Письмо от сестры – продолговатые страницы, покрытые мелким почерком, так похожим на почерк матери, и на почерк Аллы, и на почерк всех женщин, которые ему когда-либо писали.

Сестра пишет, что младший брат Александр убежал из корпуса в армию. Это к лучшему, так как выяснилось, что он запутан в какой-то грязной истории с лицеистами. Узнай об этом отец – старика бы это убило. Он и так уж едва ходит. И тут же письмо сестры переходит в душистую записку Аллы: Жорж должен взять отпуск и приехать к ним в Петроград хотя бы на несколько дней.

Жорж приехал. Он уже штаб-ротмистр со свежим «Вовочкой»[1] с мечами и бантом. Но солдатня на солнечных улицах Петрограда почему-то нагло смотрит на него и даже не все козыряют. Ноги шуршат по ворохам подсолнечной скорлупы. А потом все смешалось в безобразную липкую кашу. Сквозь мутную пелену дождя с мокрым снегом на Жоржа глядит вереница бородатых мрачных лиц, солдаты остервенело срывают с себя погоны и гонятся толпою за ним.

Ноги Жоржа налиты свинцом, бежать невероятно трудно, а толпа наседает. И впереди всех с наганам в руке за ним гонится брат Шурка, розовый, молодой и веселый, а под руку с Шуркой бежит Алла. Ноги Жоржа запутались окончательно, на него навалилась толпа, и Алла с размаху толкнула его в плечо…

Перед постелью стоял молодой солдат и нерешительно толкал Фохта в плечо:

– Господин ротмистр, а господин ротмистр!

Фохт мотнул головой.

– Какого еще лешего?

– Из штаба звонили: господ офицеров на аэродром. Капитан Горлов сказали – сейчас за вами зайдут, велели будить… Одеваться прикажете?

Фохт стал нехотя натягивать английский френч, к которому так не шли серебряные погоны с двуглавым черным орлом.

Вошел Горлов в небрежно застегнутом френче и высоких сапогах, давно не чищенных и порыжевших на складках.

– Жоринька, миленький, что-то они затеяли? Срочно вызывают. Зачем бы это, а? – На толстой губе Горлова некоторое время держался пузырек пены, вскипавшей в углах капитанского рта всякий раз, как он говорил.

– Черт бы всех драл! – неопределенно огрызнулся Фохт, с ненавистью глядя на этот пузырек. Словно капитан был виноват в том, что офицеров вызывали; в том, что шла война с красными; в том, что было до гнусности душно и к бритой голове назойливо липли жгучие мухи.

Три автомобиля, набитые офицерами, один за другим отъехали от подъезда «Пале-Рояля» и заныряли по разбитой мостовой. На домиках, что были чуть побольше, виднелись вывески с названиями разных штабов и управлений расквартированных частей Добрармии.

Проехав город, машины поодиночке перебрались через допотопный плавучий мост, погружавшийся в воду под их тяжестью. Миновали предместье с небольшими мазанками, укрытыми высокими плетнями. Сразу за ними открывалась необозримая степь. В километре белели палатки – ангары авиационного отряда.

Напротив одного ангара виднелась кучка людей, и в центре ее – плотный, коренастый командир отряда в полковничьих погонах, а рядом с ним худой и высокий, как жердь, английский офицер. При приближении офицеров полковник сделал навстречу им несколько шагов. Лицо его было озабочено. Англичанин, не вынимая папиросы изо рта, приложил два пальца левой руки к козырьку. Правой он опирался на трость с большим крючком.