ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - Страница 1

ТЕРРА - КНИЖНЫЙ КЛУБ 2001

УДК 882

ББК 84 (2Рос=Рус) 6 Ш91

Оформление художника И. МАРЕВА

Штильмарк Р. А.

ISBN 5-275-00278-5

УДК 882

ББК 84 (2Рос=Рус) 6

ISBN 5-275-00277-7 (т. 2) ISBN 5-275-00278-5

© Р. Штильмарк, наследники, 2001

© ТЕРРА—Книжный клуб, 2001

В июне 1941-го привычное бытие тридцатитрехлетнего коренного москвича Рональда Вальдека столь же внезапно кануло в прошлое, как, бывало, от перегоревшей пробки вдруг погружался во мрак весь лучезарно сиявший квартирный уют.

Как у большинства призванных в армию, война будто очистила его память, стерла пятна, кляксы и тени прошлого. Теперь оно жило в Рональдовой душе светлым и далеким, подобно изображению в перевернутом бинокле или цветным открыткам на странице любимого с детства семейного альбома. И даже самые последние московские впечатления, уже военные, невеселые, предотъездовские, не могли омрачить ностальгического взгляда на прошлое, ибо в те первые дни войны Рональд, как и многие, всею душою постигал спасительный пушкинский завет: «Что пройдет, то станет мило».

Одно из последних московских впечатлений прочно связалось с образом живого Сталина.

Рональд еще в июле, после первых же воздушных налетов на Москву, отправил в эвакуацию жену и маленького Федю. Уехали они куда-то в Башкирию или Татарию с институтом Академии наук, после того, как в московских стенах этого института сгорела от первой же бомбежки большая институтская библиотека, все ученые труды, приготовленные к печати, а в том числе и двенадцатилетняя работа самой Екатерины Георгиевны Кестнер-Вальдек. По иронии судьбы, уцелел от этого пожара только экземпляр последнего издания «Майн кампф», ибо кто-то из доверенных лиц, имевших доступ к таким изданиям, вероятно за поздним временем, не вернул его накануне пожара в Секретный фонд, а спрятал до утра в несгораемом шкафу...

Под конец одного из тех последних июльских дней Рональд Валдек, уже готовый к отъезду в часть, шел из редакции «Иностранной литературы», куда только что сдал большую статью-рецензию о романе Тойн де Фриза «Рембрандт», недавно вышедшем в Амстердаме. Занятый своими мыслями, Рональд пересекал Лубянскую площадь как раз там, где ныне, на месте прежнего изящного Виталиева фонтана надзирает за гражданами с высоты своего цилиндрического постамента сам товарищ Феликс Дзержинский[1].

Тогда же, в июле 41-го, стоял там, в непривычно пустом (после исчезновения фонтана) центре площади, простой милиционер-регулировщик, только уж не в фуражке мирных времен, а в солдатской каске, плаще защитного цвета и с противогазом на боку. Чуть поодаль от него тихо урчали не выключенными моторами четыре черных правительственных автомобиля и полдюжины мотоциклов с колясками.

А еще ближе к станции «Дзержинская», в окружении военных чинов, но при том отчетливо среди всех выделяясь, главенствовал над видимым миром товарищ Сталин, собственной своей персоной.

Мимо него, в раструб метро, похожий на разинутую пасть, вливался управляемый милиционерами тысячеглавый людской поток. Это старики, женщины и ребятишки, напуганные ночными бомбежками и не доверяющие домашним убежищам, торопились пораньше спуститься в метро. Может быть, они спешили потому, что каждый надеялся захватить местечко для ночлега на самой станции, а не в тоннеле, между рельсами. Вот и старались спуститься пораньше, еще до того, как остановятся поезда и эскалаторы. Движение останавливали тогда часов в восемь вечера — с этого времени подземные станции и тоннели превращались в бомбо- и газоубежища для всех желающих. Обычно люди брали с собой легкие свертки-подушечки и одеяла.

С таким ночлежным скарбом людская масса сочилась вдоль шеренги милиционеров мимо Сталина и утекала под землю. Это могло бы напомнить обряд массового жертвоприношения грозному божеству, однако люди, робко поднимая взоры на Сталина, легко убеждались, что божество нынче не гневается и глядит приветливо. Да и была еще у всех свежа в памяти, отдавалась эхом в ушах его недавняя, июльская радиоречь, начатая в необычно задушевном, чуть растерянном и грустном тоне... Сейчас, стоя среди военных на площади, товарищ Сталин время от времени поднимал руку, как бывало в часы первомайских парадов и демонстраций. Ободряющим жестом он напутствовал бредущих в укрытие граждан, которых так и не смог уберечь от налетов. Улыбка Сталина была тоже немного растерянной, грустноватой, иронической, но все-таки — ободрительной, обнадеживающей. Рональду еще никогда не приходилось видеть Сталина в такой близости к уличной толпе. Ведь даже столичные журналисты, всюду поспевающие первыми и давно примелькавшиеся охранникам, обычно не подпускались к вождю на столь короткую дистанцию. Исключения бывали крайне редко — например, при встрече в московском аэропорту группы спасенных челюскинцев или при возвращении в Москву громовского экипажа из Америки. То были трудно объяснимые исключения из общего правила, когда газетчикам позволили стать так близко, что Рональд мог бы коснуться рукава Сталина и ясно разглядел оспины на его лбу и щеках. Возможно, что оба эти случая были следствием простого недосмотра товарища Паукера, начальника оперода ОГПУ.

А тут, сейчас, Сталин, нисколько не жертвуя своим величием, с присущей ему. неторопливостью движений, показывал жестами, улыбкой и тихой речью с окружающими, что он, как и подобает божеству, знает все нужды и чаяния граждан, ибо ничто человеческое ему не чуждо, и возник он здесь, на площади, чтобы порадоваться спокойствию, преданности своего верноподданного народа...

Вечером Рональд покидал Москву, с назначением пока в город Рыбинск, где формировалась его воинская часть. Сцена на Лубянской площади его тронула, особенно ободряющая, сочувственная сталинская улыбка... Перед тем, как запереть квартиру и отдать ключ дворнику, он присел к столу и написал от всей души сердечное письмо товарищу Сталину, со словами признательности за все, достигнутое Советским Союзом под сталинским управлением, в особенности же за длительный, многолетний мир, теперь так коварно нарушенный германским фюрером... Стараясь хорошенько вобрать в память все убранство своего дома, он последний раз обводил пристальным, запоминающим взором полки книг, японские драпировки, фарфор и любимую Катину ветку цветущей вишни из спектакля «47 ронинов» — эту бутафорскую вишневую ветку подарил ей режиссер и глава труппы «Кабуки», сенсей Итикава Садандзи...

Через час он уже ехал в поезде, поначалу до Ярославля, мимо затемненных пригородов с притихшими, нахмуренными домиками и слепыми окнами, оклеенными крест-накрест плотными бумажными полосками.

* * *

Попутчиком был морячок, тоже спешивший куда-то на Север, в свою часть. Ночью они вышли на станции Всполье близ Леонтьевского кладбища — Рональд помнил эти названия со времен Гражданской войны: ведь ему пришлось видеть тогда сгоревший, полуразрушенный Ярославль сразу после подавления перхуровского восстания.

Оказалось: пассажирский на Рыбинск будет лишь после полудня. Впереди целая ночь и утро.

— Может, водой доберемся? Пошли-ка в город!

Переулок сразу привел их к небольшой церкви Владимирской Богоматери. Как вершина темной лесной ели, уходил к небу, терялся в сумраке красный шатер ее колокольни, давно онемевшей, лишенной медногласных своих звонов. Рональда осенило: 21 июля 1918-го священнослужитель именно этого Владимирского храма на Всполье был расстрелян здесь, у кирпичной стены своей церкви якобы за вооруженное сопротивление красноармейцам, атаковавшим Всполье. Впоследствии много раз писалось о том, будто митрополит Агафангел благословил пастырей с оружием в руках сражаться с осквернителями храмов, за что и сам был приговорен к смертной казни. Поделиться ли с морячком этими воспоминаниями? Пожалуй, не стоит...