Городские легенды - Страница 20

Завыла, приближаясь, сирена. Он поднял голову и слизнул с губ капли дождя. Вода попадала в глаза, скапливаясь в уголках. Он зажмурился, ожидая, когда во мраке плотно сжатых век вспыхнет многоцветная радуга огней. В них всегда кроется какое-нибудь предзнаменование. И в ночном небе, в его запорошенном звездной пылью изгибе, тоже. Так много огней… И в каждом – тайна, которой не хватает лишь голоса, чтобы раскрыться и вырваться на свободу.

Как велосипеды, освобожденные скитальцем-собратом.

Он сам стал бы их голосом, будь у него нужные слова.

Когда прибыла полиция, он стоял и смотрел в небо, ища в нем тайных знаков.

«Отпустите меня, братцы, отпустите…» На проигрывателе стоял новый диск «Погс» «Если Господь меня разлюбит». В динамиках – один расположился поверх ящика, среди наполовину выжатых тюбиков краски и жестянок со скипидаром, другой оседлал подоконник, отделенный от залитой потоками дождя Йор-стрит расстоянием в два этажа, – журчала заглавная композиция альбома. Она оказалась бойчее, чем можно было ожидать, судя по названию, а Шэйн МакГован хриплым по обыкновению голосом не столько пел, сколько жевал и выплевывал слова.

Сердитый у него голос, решила про себя Джилли, потихоньку подтягивая припев. Даже когда поет нежную песню. А чего же вы хотите от группы, которая изначально называлась «Поуг Махоне», что по-ирландски означает «поцелуй меня в зад»?

Сердитый, дерзкий и грубый. Как и вся их музыка. Зато честный, иной раз даже чересчур, что и заставляло Джилли вновь и вновь возвращаться к его песням. Потому что должен же кто-то хотя бы иногда говорить всю правду.

– И что ты в них находишь, не понимаю, – начала Сью.

Она давно уже морщилась над текстами, напечатанными на внутреннем конверте пластинки. Наконец отложила его и откинулась на латаную-перелатаную спинку одной из двух кушеток в комнате Джилли.

– По-моему, музыка существует для того, чтобы доставлять удовольствие, разве нет? – добавила она.

Джилли покачала головой:

– Музыка существует для того, чтобы заставлять человека чувствовать – радость, печаль, гнев, что угодно, – а не убивать в нем способность думать, как это бывает почти со всеми песнями, попадающими обычно в чарты. Мне, например, просто времени жалко на белиберду типа «отдайся, детка» и прочее в том же духе.

– Джилли, да ты никак снобом становишься?

– Это я-то? Не смеши меня, подруга!

Сьюзан Ашворт, обитательница благопристойного района города, и в самом деле дружила с Джилли, хотя одна была воплощенная изысканность, а другая – сущая оборванка. У Сью прямые светлые волосы ровной волной спускались чуть ниже плеч, в то время как Джилли лишь с помощью огромной заколки удалось усмирить нынче вечером свой ураган темных кудряшек, сколов их на макушке, так что они свисали набок, точно поникший ирокез распрощавшегося с последними иллюзиями панка. Обеим было немного за двадцать, обе были тоненькие и голубоглазые, – впрочем, для блондинки, как считается, ничего необычного в этом нет, а вот электрическая синева глаз Джилли в сочетании со смуглой кожей придавала ее лицу выражение непрестанного изумления. Сью пользовалась косметикой – не много и не мало, а как раз в меру, зато особу Джилли украшали разве что пятна от угля для рисования где-нибудь на лице да следы краски под ногтями.

Сью работала архитектором, выполняла заказы муниципалитета; у нее была квартира в хорошем районе, а ее родители жили на пляже, где простому смертному после восьми вечера без письменного разрешения, кажется, и появляться не стоило, – по крайней мере, именно на такие размышления наводила регулярность, с которой полицейские патрули останавливали чужаков, чтобы проверить у них документы. Одевалась она так, что даже предложение пойти в ресторан на обед и вечеринку с коктейлями не застало бы ее врасплох.

Джилли осталась верна свободному искусству, не имеющему отношения к планированию городских построек первой необходимости, зато вынуждена была подрабатывать в кафе и других местах, чтобы платить за квартиру. Одежду она носила мешковатую, что-нибудь наподобие белой футболки двумя-тремя размерами больше, чем нужно, и синих поплиновых штанов на шнуровке, какие были на ней в тот вечер, и неизменный альбом в руке.

Сейчас он как раз лежал у нее на коленях, а она, с подушкой за спиной, сидела на раскладной кровати, в такт музыке постукивая носками балетных тапочек друг о друга. «Погс» играли инструменталку под названием «Метрополия», которая больше всего напоминала гибрид кельтской скрипки с музыкальной темой из полицейского сериала.

– Не знаю, я в них ничего хорошего не вижу, – отозвалась Сью. – Добро бы хоть пел как следует парень этот, а то…

– Ну и что, зато он вкладывает в песню свои чувства, а это важнее, – возразила Джилли. – И вообще, это же инструменталка. Здесь голос…

– Ни к чему. Знаю. И все равно…

Дребезжание телефона вклинилось в их разговор.

Трубку сняла Сью: во-первых, она все равно сидела ближе, а во-вторых, знала, что лентяйка Джилли наверняка начнет прикидываться, будто у нее что-нибудь болит, чтобы только не вставать с кровати. Послушав с минуту, она положила трубку на место, причем лицо ее приняло странное выражение.

– Не туда попали?

Сью покачала головой:

– Да нет. Это был кто-то по имени… э-э-э, кажется, Цинк? Он сказал, что его схватили два Элвиса Пресли, переодетые в полицейских, и не могла бы ты прийти и объяснить им, что он не похищал велосипеды, а просто отпускал их на свободу. Потом он повесил трубку.

– О черт! – Джилли запихнула альбом в сумку и скатилась с кровати.

– Это что-то значит?

– Цинком зовут одного парнишку с улицы.

Сью театрально закатила глаза, но все же встала:

– Мне взять чековую книжку?

– Зачем?

– Залог платить, вот зачем. Иначе как мы его из тюряги вытащим? Ты что, вообще телик не смотришь?

Джилли яростно мотнула головой:

– Вот еще! Чтобы мне инопланетяне мозги промыли?

– Хуже всего то, – буркнула Сью, когда они вышли за дверь и зашагали вниз по лестнице, – что временами мне кажется, будто ты не шутишь.

– А с чего ты взяла, что это не так? – ответила Джилли.

Сью снова покачала головой:

– Ладно, я не слышала, ты не говорила.

У Джилли были знакомые по всему городу, в самых неожиданных местах. Она водила компанию со всеми: с важными шишками и старухами мешочницами, уличными мальчишками и университетскими профессорами. Не было человека настолько бедного или, наоборот, настолько богатого, чтобы Джилли не рискнула завязать с ним разговор, где бы и при каких обстоятельствах они ни повстречались. С Лу Фучери, нынешним главой следственного подразделения округа Кроуси, она познакомилась еще в те времена, когда он, начинающий полицейский, на своих двоих мерил Стэнтон-стрит. Именно благодаря ему Джилли простилась с улицей и стала художницей, а не пополнила собой печальную статистику тех, кому не повезло.

– Это что, правда? – выпалила Сью, как только дежурный сержант провел их в кабинет Фучери. – Вы на самом деле так познакомились? – Джилли рассказала ей, что однажды вечером нарисовала Фучери, а он арестовал ее за приставание на улице.

– А, ты про историю с летающей тарелкой в парке университета Батлера? – откликнулся он.

Сью вздохнула:

– Так я и знала. По-моему, я единственная, кому удалось остаться в здравом уме после встречи с Джилли.

И опустилась на один из двух деревянных стульев, что стояли напротив письменного стола в загоне за перегородкой, гордо именовавшемся кабинетом Фучери. За спиной хозяина примостились набитый юридическими книгами и папками с документами книжный шкаф и металлическая вешалка для одежды, на которой в данный момент одиноко болталась легкая спортивная куртка. Сам Лу сидел за столом, рукава его белой рубашки были закатаны до локтей, воротник расстегнут, узел черного галстука ослаблен.

Итальянская кровь Лу давала себя знать и в оттенке кожи, наводившем на размышления о Средиземноморье, и в темных задумчивых глазах, и в еще более темных волосах. Когда Джилли опустилась на свободный стул рядом со Сью, откуда-то из-под бумажных завалов на своем столе он извлек смятую пачку сигарет и предложил вошедшим закурить. Желающих не оказалось, и он, затянувшись, снова бросил пачку на стол.