Город Золотого Петушка. Сказки - Страница 12

— Что ты на ровном месте спотыкаешься? — говорит он.

— Спотыкаюсь, спотыкаюсь! — плаксивым голосом говорит Наташка и обращает мокрое лицо к брату. — И вовсе я не спотыкаюсь! Это ты сам спотыкаешься! Ты сам спотыкаешься… Вот!

Вредная Наташка плачет. Слезы застилают ей глаза, и она ничего не видит перед собою, кроме расплывающихся, в радужных кляксах огней впереди.

Вот тебе и раз!

Наташка, вредная Наташка! Почему же ты плачешь теперь? Разве не ты пророчила несчастье Вихровым, а теперь заливаешься горькими слезами?! Ах, мало ли что скажешь, когда острая зависть к другому колет твое маленькое сердце, когда у другого есть то, чего нет у тебя и, может быть, не будет никогда. Но ведь это только в момент, когда колет зависть, а на самом-то деле разве Наташка не любит Игоря, как любят друг друга ребята со старого двора, даже если ссорятся между собой, даже если иногда и подерутся? И Наташка, добрая Наташка вспоминает, как Вихров, встречаясь с ней во дворе, спрашивал обычно, как бы ни торопился, а он всегда куда-то торопился: «Наташа, Наташа! Как твое драгоценное здоровье?» — и быстро, и ласково проводил по ее мягким волосам горячей рукою. Никто из взрослых не делал так, даже отец, а Вихров делал, и Наташке это было приятно… Но ведь все это не объяснишь Мишке, который в недоумении даже останавливается на дороге и таращит на нее глаза, пытаясь понять, что творится с сестренкой.

— Сам! Сам ты спотыкаешься! — сварливо говорит Наташка, отворачиваясь от Мишки. Глаза ее высыхают, и она сердито тычет брата в плечо. — Ну, что ты стал на дороге? Ну, что ты стал?!

Игорь уснул, едва коснулся головой подушки. Он только закрыл на минутку глаза. И проснулся оттого, что папа Дима тронул его рукой за плечо, сказав:

— Эй, клякса-вакса! Пора!

Сиреневое утро смотрится в окна. Бегут перистые облака по небу. Отец говорит:

— Жаркий денек будет сегодня!

Мама храбро говорит:

— Да ну, ничего, справимся. Игорек, давай поскорее!

Ошалелые воробьишки дерутся на балконе, понося за что-то друг друга на чем свет стоит. Отец прикрывает балконную дверь и запирает ее на ключ. Это значит, что она будет закрыта весь остаток лета. Чириканье воробьев становится глуше. Мама Галя тащит Игоря умываться. Отец закрывает окна одно за другим. Теперь воробьиной возни совсем не слышно. И сразу в комнатах становится душновато…

В прихожей стоят чемоданы, выстроившись по росту. Если им скомандовать сейчас: «Шаго-ом марш!» — они, верно, постукивая металлическими наугольничками, сами пошагают по лестнице вниз: р-раз! д-два!

Игоря заставляют завтракать. Еда застревает у него в горле — до нее ли сегодня? Он тянется взглядами к чемоданам: «Мам! Я понесу маленький, да? А мы пойдем пешком, да? А машина придет, да?»

Мама, не думая, отвечает:

— Придет, придет! Да не вертись ты, господи, хоть бы минуту спокойно посидел! Что за ребенок! Дима, позвони, пожалуйста, до сих пор машины нет. Может, что-нибудь случилось?

А что может случиться? Папа Дима, словно про себя, говорит:

— Ох уж эти женщины! Обязательно им надо за сутки на вокзал ехать, чтобы не опоздать… Сказано в билетах — быть в аэропорту за час до отправки самолета! Любинька моя, у нас времени целая уйма!

Мама нервно прислушивается:

— Тебе бы только всюду опаздывать! Это твоя страсть!

Папа замолкает, он никогда не доводит дела до ссоры или перебранки — к чему тратить на них время? Он поднимается и выглядывает в окно. Машины во дворе не видать, но почти в тот же момент со двора доносится частый гудок автомобильного сигнала. Все бросаются к окнам.

— Ну, вот мы и поехали, — говорит папа с облегчением.

По лестнице кто-то поднимается, гулко топая.

Это Сурен. Вместо «здравствуйте» он говорит:

— Ну, где ваши манатки? Давайте! — Потом, спохватившись, он отпускает ручки чемоданов и хватает поочередно руки мамы Гали и папы Димы, поднося их к своему сердцу.

Мама с некоторой досадой говорит:

— Ах, Сурен, оставьте это до самолета… Сейчас, ей-богу, некогда!..

Сурен ретиво хватает чемоданы, намереваясь в каждую руку взять по два, но вдруг опускает один на пол и говорит:

— Ого! Вот это укладка! Все носильщики надорвутся от такой тяжести. Что это у вас тут наложено? Золото? Свинец?..

Папа Дима торопливо говорит с показным удивлением:

— Что ты говоришь? Тяжелый! Не может быть… Дай-ка, я сам его понесу…

И он берется за чемодан. Но мама Галя отстраняет его.

— Чего еще придумаешь! — говорит она и хмурит брови, вспоминая, что может лежать в этом чемодане и отчего он так тяжел.

Папа Дима ни с того ни с сего спрашивает ее озабоченно:

— Галюша, а мои туфли ночные ты уложила?

— Ну конечно, — говорит мама и отходит от подозрительного чемодана. Она берет в руки маленький баул и говорит: — Вот тут твои туфли. Запомни, пожалуйста, и не ищи их в другом месте.

Сурен подхватывает тяжелый чемодан и выходит…

А Игорь смотрит на книжные полки. Он видит, что на одной книги сильно поредели. Это та самая полка, куда мама сложила «педагогическую артиллерию» Вихрова, как она называет творения классиков педагогики. И Ушинский, и Коменский, и Макаренко куда-то исчезли. Игорь раскрывает рот, чтобы спросить, куда они подевались, но тут отец своей цепкой рукой берет его за плечо и поворачивает к двери на лестницу…

Лестница наполняется грохотом от топота ног и каких-то обрывочных, никому, пожалуй, не нужных разговоров. Игорь тащит самый маленький чемодан и какие-то авоськи, на которые папа Дима смотрит с осуждением — он не любит этих авосек, они нарушают его представление о солидном путешественнике: словно они собрались на базар, а не за тридевять земель. «Ох уж эти женщины!» — угадывается мысль папы Димы при этих косых взглядах на авоськи. Мама задерживается наверху. Она стучит в дверь напротив. Двери открываются, выходят соседки.

— Ну, счастливо оставаться! — говорит мама соседкам и передает ключи от почтового ящика и квартиры. — Не скучайте о нас.

Впрочем, Игорь уже не слушает этот разговор, перескакивая через две ступеньки.

Летит машина по улицам города.

Впервые в своей жизни Игорь видит эти улицы такими — ни одного прохожего! Только дворники — сколько дворников! — в белых передниках, громко переговариваясь между собой, хлещут водой из резиновых шлангов по тротуарам и камням цокольных этажей домов. Солнце еще не взошло, и струи воды не сверкают — они совсем синие. А мостовая и панели — точно огромные зеркала! — в точности повторяют в отражении своем перевернутые дома и голубое небо. Один дворник, неловко повернувшись, не успевает закрыть воду, и она с сильным шумом окатывает машину, в которой едут Вихровы. Сурен, неудобно примостившись у самой дверцы справа и горячо прижимая к груди чемодан и руку мамы Гали, говорит:

— Ну, если с дождичком — счастливое путешествие. Так гласит народная примета.

Папа Дима, сидя рядом с шофером, усмехается. Игорь тянется к нему через спину и спрашивает:

— Папа, мы правда путешественники?

Отец, хотя румянец пробивается на его сухощавых щеках, выглядит сегодня совсем не так, как полагалось бы путешественнику. Но он пересиливает свое утомление и шутит:

— Ах, друг мой Игорек, мы скорее путеезденники. Ведь путешественники — это те, кто своими ножками по земле ходит, а мы — в машине!

Сурен подхватывает сползающий чемодан, отпускает руку мамы Гали и укоризненно говорит Вихрову:

— Эх, ты! Литература! Не разрушай детских иллюзий, педагог! — Он поворачивается к Игорю и добавляет: —Уж если ты, человече, из своей голубятни вылетел ненароком — значит, ты путешественник…

Город остался где-то позади. Там, куда уходит, все сужаясь, серое шоссе, видны теперь только трубы, но скоро и они скрываются за косогором. На машину набегают рощицы, перелески, отдельные дома-коттеджи, выемки, проплыло в стороне какое-то большое здание. Машина то катится вниз, то с ревом лезет вверх… Как далеко! Игорь здесь ни разу не бывал.