Город Золотого Петушка - Страница 65

— Но…

— Ничего, папа Дима, поститься уже будем дома. Как приедем, сразу зубы на полку, и — выплачивать долги!

— Какие долги? — пугается папа. — У нас как будто нет их!

— Как будто нет, а на самом деле есть! Надо почаще думать, папа Дима!

Вечером мама Галя решала сложную задачу — как в дорожные сумки уложить все, что было нужно, а не только то, что в них влезало. Но, кажется, ее занимали совсем не те вещи, которыми она была обложена со всех сторон. Она вдруг оторвалась от своего занятия и спросила Игоря:

— Ты с Андрисом виделся?

— Да, мама!

— Ты простился с ним?

— Да. А что?

— Так… Ты сказал, что будешь ему писать?

— Я напишу, мама.

Она бросила свое занятие и сказала папе Диме.

— Пойдем пройдемся. Напоследок… Когда еще нам придется побывать здесь. Может быть, никогда… У меня прямо сердце защемило что-то…

Обернулась опять к Игорю:

— Ляг к стенке. На бочок! Вот так. Руку положи под голову. Вот так. Спи! А мы с папой пройдемся.

Они вышли, и последнее, что видел Игорь в этот вечер, была рука мамы Гали, которой она щелкнула выключателем над его головой…

Они прошлись по берегу. Постояли, молча глядя на залив.

С севера, от маяка, который бросал неверные вспышки света вокруг, подувал ветерок, и уже где-то там, в глубине залива, где ветер был сильнее, вода приходила в движение, поддаваясь давлению воздуха, и, точно вздохи моря, рождались тяжелые волны и начинали набегать на берег. Звезды померкли, и темнота плотной пеленой укрыла землю. Сочащиеся сыростью тучи, вырвавшись откуда-то, еще неуверенно, но все более смелея, поползли с севера и, радуясь неожиданно обретенной свободе, заволокли вскоре весь небосвод.

Мама Галя взяла папу Диму под руку и ненадолго прижалась к нему всем телом так, что он ощутил ее тепло. Он потянулся к ней, но мама Галя уже отстранилась и, чуть подтолкнув, заставила идти. Они поднялись к соснам, прошли под их шатром, уже глухо шептавшим что-то в темноте, ступая по песчаной дорожке, делавшей неслышными их шаги, и вышли к поселку. Папа Дима плохо ориентировался в темноте и не узнавал дорогу, но мама Галя, которая всегда говорила, что она и в темноте видит, как кошка, шла уверенно и легко. И они вышли на малоосвещенную улицу.

Как ни тихи были их шаги, где-то, учуяв чужих, залаяла собака. Ей отозвалась другая, и они наперебой, точно хотели перекричать друг друга, принялись оглашать тишину улицы истошным лаем, от которого звенело в ушах. Одна из собак была либо больна, либо стара. Она провожала Вихровых вдоль длинного забора и все кидалась на них, ударялась о прутья забора и лаяла — надсадно, со всхлипами, тяжело переводя стеснившееся дыхание, в горле у нее что-то булькало и переливалось. Временами она захлебывалась лаем и вдруг замолкала, и тогда было слышно, что она дышала, торопливо заглатывая воздух, чтобы опять так же старательно лаять, хотя, как видно, было это дело уже и не для нее: валяться бы ей в своей будке, и видеть десятые сны, и повизгивать во сне, и легонько дергать ногами, видя себя лапастым, быстроногим щенком, а не мотаться здесь под забором, вызывая досаду прохожих своим астматическим лаем.

— Служака! — сказала мама Галя и рассмеялась. — Ты когда-нибудь себя со стороны слышал во время приступа, папа Дима? Примерно вот так же ты дышишь! Что, хорошо?

— Да не очень! — отозвался Вихров.

И вдруг мама Галя остановилась у калитки, на которой папа Дима с трудом разглядел какой-то круг с шипами. Он хотел было спросить, куда привела его мама Галя, но тут взглянул в освещенное окно и не стал ничего спрашивать.

Широкое окно маленького домика бросало на дорогу пучок яркого света, озарявший поросшие травою обочины дороги, песчаную колею и аккуратный красный забор напротив, и окна чужого дома с закрытыми жалюзи.

В комнате за столом у окна сидели люди. Папа Дима тотчас же узнал всех.

За столом сидели Балодис, дядя Эдуард и Андрис. Тетя Мирдза с вязаньем устроилась на диване, в глубине комнаты. Стол был накрыт, и бутылка вина светилась под яркой лампой, точно янтарь в лучах солнца. Но это не была дружеская пирушка, и собрались люди не для того, чтобы распить бутылку вина и поболтать обо всем и ни о чем… Разговор был серьезный, душевный, и длился он, видно, давно, а едва начатое вино не привлекало внимания собеседников, и длинные спицы в руках тети Мирдзы лежали недвижно, и клубок шерсти упал на пол с ее колен и закатился куда-то, и она совсем забыла о своем вязанье… Иногда они замолкали, но и молчание это было исполнено значения, и воцарившаяся тишина говорила по-своему и о своем. О чем говорили они — трое взрослых и один мальчик, потерявший отца и сразу как-то ставший иным. О Янисе? О жизни? Об Андрисе? О подполье? О тяжких годах войны? Или о том, что делается сейчас, сегодня? Андрис сидел, как завороженный, поставив оба локтя на стол и опершись подбородком на кулаки. И Эдуард, и Балодис разговаривали с ним, как с большим, то и дело обращаясь к нему, и он кивал головой, как бы говоря: «Да. Я слушаю! Говорите!» — и текла эта беседа, как тихая река по равнине…

Лаявшие собаки угомонились. Астматическая собака еще долго стояла у забора и всматривалась в Вихровых тусклыми глазами, мерцавшими зеленоватыми огоньками, но потом устала и, уже не ожидая ничего плохого от этих людей, словно застывших у забора, поплелась в конуру.

Рекс, не отозвавшийся на пустой лай соседних собак и дремавший у ног тети Мирдзы, поднялся вдруг и повел носом. И вдруг гулко залаял, уловив присутствие чужих людей возле дома.

Тетя Мирдза недовольно пригрозила ему и велела лечь, подняла клубок ниток, нашарив его под кушеткой. Дядя Эдуард наклонился к окну и всмотрелся в темноту, но, не увидев никого, принял прежнюю позу.

Папа Дима, почему-то шепотом, спросил маму Галю:

— Ты хотела проститься с ними, повидать Андриса?

— Да! — таким же шепотом ответила мама Галя.

— Ну — так зайдем!

Мама Галя отрицательно покачала головой.

— Помешаем! — сказала она, чуть слышно вздохнув. — Погляди на Андриса!

Андрис был хорошо виден им. Свет лампы озарял его крутой лоб, светлые волосы, густые темные брови, прямой нос, решительно сжатые губы и глаза, глаза, готовые вобрать в себя весь мир, как бы он велик ни был. Все это было знакомо Вихровым, но теперь в этом лице появилось что-то новое. Огонь смертельной тоски об отце исчез из его глаз, но…

— Как он повзрослел! — ахнула мама Галя.

Да, в эти дни, палимый горечью утраты, Андрис прошел тот путь, на который ему потребовались бы при отце годы. Ах, Андрис! Дай бог тебе силы и удачи на твоем жизненном пути. Отец научил тебя любить свое дело, приносящее пользу людям, так пусть же эти руки не знают устали! Отец вложил в тебя доброе сердце, пусть же оно навсегда останется таким, готовым откликнуться и на радость и на горе людское! Отец дал тебе жизнь, пусть же смерть его, пусть же тяжкая утрата закалит твою душу!..

…Той же дорогой Вихровы отправились домой, ускорив шаги, так как крупные капли дождя уже барабанили по песку и лапчатым листьям кленов.

Серенькое утро смотрится в окно.

Голый сук каштана стучит в стекло — вам пора, товарищи! Разве вы не слышите, что с шоссе вам сигналит шофер? Три гудка, пауза и опять три гудка. Какой-то знакомый сигнал… Чемоданы, свертки, баул — папа Дима молча вытаскивает их на улицу. И авоськи — одна, вторая, третья.

— Игорь, возьми это! — говорит отец, даже не называя авосек. Он все-таки упрямый, этот папа Дима.

— Ну, присядем! — говорит мама и первой садится на чемодан.

Она не сводит глаз с папы Димы. Тот, в пальто и шляпе, недоуменно посматривает на маму и потом оглядывает себя — с ног до головы: все ли у него в порядке? В глазах мамы чувствуется усмешка. Папа обеспокоенно спрашивает ее:

— Галенька, что ты смотришь на меня так?

— Просто так. Давно не видала! — отвечает мама и встает.