Город Золотого Петушка - Страница 38

— Мам!.. Ну мам! — сказал он просительно. — Мы тут с птенцами…

— Знаю! — сказала мама. — В общем, собирайся без лишних разговоров. Чистую рубашку — быстро! Так… Теперь брюки. Так. Вот и все… Вернемся засветло, успеешь еще насмотреться на своих птенцов.

— Ты и так целыми днями один да один, — сказал отец.

Нечего было и думать отговориться от поездки, когда между папой и мамой было такое единодушие. Одевшись по-городскому, в костюм и легкую шляпу с вуалеткой, которую мама шила сама, но такую красивую, что никто бы не поверил, как быстро мама сделала ее, она выжидательно поглядела на соседний дом. Оттуда вышли Петровы и направились к маме Гале и папе Диме. Значит, они едут вместе, вот интересно, ничего не скажешь…

Петров сказал важно:

— Ну, товарищи, ежели я единогласно признан капитаном экспедиции, прошу беспрекословно выполнять мои указания. — Он поглядел на свои золотые массивные часы со светящимися стрелками и цифрами, которые он привез из-за границы, так же как и широкий длинный пиджак с глупыми разрезами по бокам и сзади, и сказал: — Первое — нам уже пора. Второе — второе последует по ходу действия. Пошли, пошли.

Он не раз бывал в Риге, хорошо знал город и предложил свои услуги в качестве проводника. Веселая электричка, то и дело посвистывая, понеслась почти по той же дороге, которая и привела сюда Вихровых тогда, в первый день, когда они приехали в Город Золотого Петушка.

Да… Город Золотого Петушка стоило посмотреть!

И, едва путешественники наши вошли и углубились в Старый город, Игорь уже не жалел об оставленных на Взморье делах — птенцах и прочем.

Отовсюду здесь вставала седая старина. И каждый камень Старого города говорил о давних временах, о бесконечном потоке времен, пронесшихся над городом. Многое в нем было не похоже на сегодняшнее, настоящее, всем видом своим говорило о нравах давних, забытых, о жизни, навсегда ушедшей в небытие, о том, что не может уже никогда повториться, — и дни уж не те, и люди уже не те.

Узенькие улички Старого города были тесны и сыры. Из подвалов домов тянуло прелью, затхлостью. От каменной кладки домов пахло сыростью, которая здесь пронизывала и камень чудовищной прочности, бог знает когда положенный и чьими руками. На этих уличках не могли разъехаться не только две машины, но и две повозки неминуемо застряли бы здесь, если бы упрямые возницы вздумали не уступать друг другу дорогу и не подождать за углом, пока проедет тот, кто первым на улицу въехал.

Здесь не было зелени, ни одной зеленой былинки не пробивалось сквозь каменные, из тесаного плитняка, панели, пугливо жавшиеся к самым домам. Стены здесь были огромной толщины, и мирные окна домов из-за толщины косого среза выглядели как те бойницы, что видел Игорь в Турайдском замке.

Петров сказал, что бывали на этих улицах схватки, когда каждый дом становился крепостью, а иногда и могилой своего хозяина: богат был ганзейский город Рига и много находилось охотников до его добра, что пряталось в этих многоэтажных складах, с воротом наверху и крепостными дверями на первом этаже, и в этих домах, принадлежавших гильдейским купцам и именитым дворянам, роды которых насчитывали сотни лет существования.

Из окна в окно можно было протянуть соседу заряженное ружье, если нечем было больше ему защищаться. Но из окна в окно мог прыгнуть вооруженный враг, если овладевал он соседним домом.

А когда город перестал подвергаться таким пиратским нападениям, окна не стали шире. Барону, епископу, королю — всем властелинам, чья твердая рука правила городом, — нужны были деньги, и взять их можно было только с тех, кто жил за крепостной стеною. Налог на дым, налог на дверь, налог на окна, не говоря уже о других налогах, заставляли горожан делать окна поуже и трубы поменьше.

Вот по этим самым улицам ходили знатные дамы в белых париках, гильдейские старшины в шляпах со страусовыми перьями, воины в кожаных штанах и ботфортах, задевавшие своими шпагами стены домов. Может быть, вот именно здесь вели поединок не на жизнь, а на смерть какие-нибудь знатные юноши из-за взора прекрасной дамы, и, может быть, вот в этом подъезде умирал, скрипя зубами, израненный ландскнехт или шведский стрелок, который до последней капли крови оплатил свои кроны, полученные от хозяина, и которому не повезло в схватке.

Глухо звучат голоса в этих узеньких уличках. Каждое слово, сказанное вполголоса на улице, слышится во всех этажах, во всех окнах домов. Но сколько криков боли и гнева, сколько воплей страданий и возгласов ненависти, ни один отзвук которых не достиг ушей твоих соседей, умерло в этих стенах!

Ах, как не хватает здесь глазу хотя бы одной зеленой стрелки. Сухой хлам лежит в закоулках. Подвальный сквозняк веет вдоль улиц. То тут, то там обваливается штукатурка и обнаруживается толстый, крупный кирпич, которого теперь уже и не делают. То и дело в дверях, сколоченных из крепчайшего дуба, уже тронутого временем, попадаются глазки́: было время, когда хозяин не открывал свою дверь, окованную полосовым железом, не бросив взгляд в глазок — друг или враг за дверью?

Из дома, оставив распахнутую настежь дверь, выскочил мальчишка и помчался с гиком и прискоком по улице — пионерский галстук его так мало вяжется с видом этих высоких, узких зданий с высоко вознесенными шпилями. На шпилях укреплены самые неожиданные фигурки, вырезанные из железа. Вот монах с требником в скрещенных молитвенно руках. Вот кошка, выгнувшая спину и поднявшая свой черный хвост. Вот веселый трубочист с лестницей на плечах. Вот корабль с надутыми парусами, летящий по небу. Каждый хозяин по своему вкусу и выбору делал над своим домом фигурку, которая невольно выдавала какие-то его мечты. Может быть, человек, которому не везло в жизни, поднял над своим домом трубочиста, приманивая к своему дому счастье. Может быть, уйдя на покой, бывший моряк любовался на дорогие ему черты любимого корабля, откованные умелым кузнецом. А суеверный человек, борясь со своими страхами, над домом укрепил черную кошку, символ неудачи, чтобы навсегда отвести от себя страх этой приметы.

Во все глаза глядели наши путешественники на все, о чем говорил им Петров, — ах, вот какой он интересный! И какая страшная жизнь была!

— Ну, жизнь-то не страшна, — сказал Петров. — Меня другое страшит: умные управдомы — как я боюсь этого! — постепенно поснимают всю эту прелесть во время очередного ремонта. И пропадет все очарование. Ты, Люда, помнишь, вот на том доме была фигура святой Сусанны со старцами?

— Да! — оживившись, сказала Петрова. — А я все смотрю-смотрю и чувствую, чего-то не хватает. Ах, какой же дурак ее снял?!

И вдруг они вышли неожиданно на сквер, который сверкал всеми красками радуги. Молодые деревца весело шелестели свежей листвой. Шумливые стайки ребят носились по дорожкам сквера.

— Ах, как хорошо! — сказала мама Галя. — А вы говорили, что здесь никто не занимался древонасаждением.

— Дорогая Галина Ивановна! — сказал Петров. — Эти скверы сделали не ганзейские купцы, не епископы и не ливонские крестоносцы, а их потомки…

— А точнее?

— В сорок четвертом году гитлеровцы с того берега артиллерийским огнем встретили наши части на этом берегу. Здесь тесно стояли дома, была страшная скученность. Начались пожары. Выгорели целые кварталы. Здесь каждый метр земли полит кровью наших людей. Строго говоря, эти скверы — могилы тех, кто жил в разрушенных домах и был уничтожен снарядами и огнем…

— Какой ужас! — сказала мама Галя.

— Эта красота оплачена кровью! — еще раз сказал Петров.

А Петрова добавила:

— Вот в том доме помешался наш батальон. Васька, то есть я хочу сказать, Василий Михайлович, — она кивнула на мужа, — прикрывал стык батальона вон там, у набережной. Там его и ранили… Боже мой, как мне показалось далеко, когда я его тащила на плащ-палатке, и каким тяжелым он мне казался, хотя он тогда совсем не был таким. — И Петрова шутливо ткнула мужа пальцем в его заметный живот.

— Вы тащили? — спросила мама Галя.