Город Золотого Петушка - Страница 30

Машина мчится по шоссе.

Шуршат шины — шшш! шшш! шшш! — и с воем, как реактивные самолеты, проносятся мимо встречные машины.

Нам хорошо, правда? Мы открыли окна, все окна — и свежий ветерок так и гуляет по автобусу. Наплевать нам на все сквозняки на свете! Они ничего не сделают нам. Пусть только осмелится кто-нибудь чихать и жаловаться на простуду!.. По-моему, все простуды происходят от дурного настроения. Если ты здоров и весел и презираешь все болезни — пусть обдувают тебя тысячи сквозняков, у тебя будет только легко на душе. Беда, однако, если какой-нибудь коварный сквозняк почуял, что у тебя на душе нехорошо, откуда-то вывернувшись, найдет маленькую щелку в твоем доме и подует совсем незаметно, так себе, понемножку, и — вот уже нос у тебя покраснел, и потекло из него, как с крыши весной, и сотрясается твой дом от трубного чиханья…

Мама Галя и Мария Николаевна увлечены беседой. Они пересели подальше от мужчин и детей и говорят о чем-то своем, вполголоса, и то смеются дружно, то с живым интересом слушают одна другую. Мама Галя то и дело поглядывает на папу Диму. Кажется, речь идет о нем, и бедному папе Диме достается…

Аля и Ляля, а вместе с ними Игорь, забравшись на сиденья с ногами, высунулись из окон и глазеют на пролетающие мимо дома, столбы, перелески, поля, липки, растущие вдоль дорог, и хохочут и болтают всяческую чепуху. Они говорят так быстро, что Андрис не может понять и половины из того, что говорится. Но он, человек артельный и вежливый, он тоже смеется во все горло… Вот он тычет рукой прямо в трактор, что пыхтит на поле, испуская в небо колечко дыма, и тащит за собой какое-то чудище, которое шевелит своими огромными колесами и скалит острые зубы своего громадного ковша на ту землю, что чернеет за гусеницами трактора.

— Здесь было болото! Проклятое!.. Говорили раньше, что с ним может справиться только господь бог! — кричит ребятам Балодис.

— Где, где болото? Болото? Какое болото?

— Здесь, здесь! А теперь тут колхозное поле!

— А господь бог? — одинаковыми голосами спрашивают Аля и Ляля.

Андрис смеется. Ой, ну какие же смешные эти Аля и Ляля. При чем тут господь бог? Это просто так говорится.

Андрис — ты очень хороший, и мы тебя любим, папа, мама и я! Аля и Ляля тоже любят тебя! Честное слово! Ты, как янтарь, Андрис, сразу видно тебя, какой ты! А Аля и Ляля тоже хорошие! Плохо только то, что все время их путаешь, но они ведь в этом не виноваты.

Смотрите, как быстро пронесся мимо хутор! Как Янис Каулс гонит старенький автобус… Из ворот хлева выходят медлительные, тяжелые, красно-бурые коровы, с гладкой, лоснящейся чистой шерстью… Невысокий домик с крышей торчком, крытой камышом, внимательно поглядывает на дорогу, — кто там мчится сломя голову? Осторожнее, тут колхозные коровы идут на водопой. Огромный каменный хлев, видимо, очень стар, — он сложен из валунов, которые взяты с этого поля рядом, где сейчас колышется высокая рожь… Это рожь, Андрис? Значит, мы угадали…

— Давайте сочиним историю про этот хутор!

И тотчас же сама собою складывается история, в которой принимают участие все ребята, перебивая друг друга и придумывая разные ходы. Балодис, переговариваясь с дамами, одним ухом прислушивается. Кажется, ему эта игра доставляет не меньше удовольствия, чем ребятам…

— Жил тут крестьянин, по имени Янис, — говорит Ляля.

— Его звали, как твоего отца, Андрис, — хорошо!

— Деда его угнетали ливонские рыцари. Они водились в этих местах и жили стаями… А разве нельзя так сказать про них, если я их презираю и ненавижу еще больше?.. Долго-долго угнетали… Андрис, когда это было?

— Семьсот лет обратно!

— Ой, как много! Ни один дед не может столько прожить! А у нас во дворе есть один древний дед — ему уже восемьдесят восемь, хотя это, конечно, не семьсот. Ну, товарищи, тогда ливонцы угнетали его пра-пра-пра-прадеда…

— И его пра-пра-пра-прабабушку!..

— Не мешайте, товарищи! И вот ему очень хотелось пожить без всяких там рыцарей. А тут всякие Альфреды и Августы, Иваны Грозные, всяко воевали-воевали…

— А потом Петр Великий все завоевал!

— И стал Янис жить-поживать да добра наживать!

— Ничего он не стал жить-поживать да добра наживать! Теперь стали Яниса вместо ливонцев русские цари угнетать, а он все землю пашет да о свободе мечтает…

— И Петр угнетал?

— А что он, лучше других, что ли?

— Он же окно в Европу прорубил, товарищи! Прорубил или нет?

— Ну, прорубил! Для Яниса, что ли?

— И вдруг — революция: земля крестьянам, фабрики рабочим! Вся власть Советам! Мир — хижинам, война — дворцам! Уррра!

— И стал Янис жить-поживать да добро наживать!

Но Балодис качает отрицательно головой и вдруг добавляет:

— Пришлось Янису сначала с жандармами воевать, потом — с немцами, потом — с буржуями… Потом — опять с немцами!

— Бедный Янис — сколько же ему пришлось воевать, чтобы жить-поживать да добро наживать?!

— Андрис, а немцы здесь были?

Девочки вдруг оглядываются на отца Андриса. Они от Игоря знают о том, как тяжело дались ему годы войны. Они оглядываются на него с любопытством и уважением — вот человек, который воевал против гитлеровцев, человек, который побывал в их жестоких лапах, который обманул их, который может теперь жить-поживать да добро наживать!

А Янис, который всех победил, сидит за рулем. Он улыбается и глядит на дорогу. Он крутит баранку с такой уверенностью и свободой, что папа Дима после очередного лихого поворота говорит, переводя стесненное дыхание:

— А вы хорошо водите машину.

— Имею опыт! — отвечает Каулс. — В армии возил снаряды. Там и класс приобрел. Особенно под разрывами! Везешь в любую погоду, в любой обстрел. Если попадет — и не найдут!.. Ну, и вяжешь кружева — вправо! Влево! Газануть! Тормоз!.. Обратно едешь с ранеными тихо, а в глазах по-прежнему все вертится!

Папа Дима кивает головой на пейзаж, что расстилается перед их глазами, показывая березовые рощи, холмы, низины, в которых стоит вода, отражающая ясное небо, грачиные гнезда на березняке, боковые проселки, что от шоссе углубляются куда-то и вправо и влево.

— Красивые места! — кричит Вихров, хотя Каулс слышит и так.

— У нас вся природа очень красивая! — кричит он в ответ. — Я когда в гитлеровских лагерях сидел за проволокой, немецкую природу видел: все прилизано, приглажено, кажется, к каждому дереву инвентарный номер привязан! А я вот эти дубы и липы вижу такими, какими их бог создал… У меня несколько профессий: мы, латыши, умеем руками своими пользоваться — я и штукатур, и шофер, и каменщик, и плотник, а садовое дело люблю больше всего…

— Благородное дело! — солидно говорит папа Дима.

— Больше всего люблю! — упрямо повторяет Каулс.

— Сын тоже садовником будет? — улыбается папа Дима.

— Не знаю! — кричит Каулс, оглядываясь на Андриса — не слышит ли? — и добавляет: — Пусть сам себе найдет дело по душе. Надо научить его любить дело, какое бы оно ни было, чтобы гордость за свои руки чувствовал… Правда, у него другая дорога. Я почти не учился. Отец бедный был. Хибарочник… А он — если захочет, пусть учится. Я ему всегда помогу, если увижу, что дело стоит этого, правда?

— Да вы педагог! — кричит папа Дима, глядя на Каулса.

— Я садовник! — отвечает Каулс.

— Самое главное в воспитании — вырастить в человеке сознание своей ответственности! — кричит папа Дима, радуясь найденной теме разговора. — Я думаю, что правил воспитания должно быть совсем немного. Правда? Чтобы их смог запомнить и грудной младенец. Правда? Их должно быть столько, сколько пальцев на одной руке. Правда?

Каулс с любопытством смотрит на Вихрова.

А папа Дима, держа перед собою вытянутую руку с растопыренными пальцами, начинает другой рукой загибать эти пальцы один за другим, приговаривая:

— Первое — не врать! Второе — не жаловаться! Третье — слабых не обижать! Четвертое — сильным не поддаваться! Пятое — всякую работу доводить до конца!