Город теней - Страница 2

Теперь следовало позаботиться о теле.

Он решил не особенно с ним церемониться. Убитого можно было просто спрятать под горку, надеясь только на одно: вряд ли кто-то сейчас прильнул к окнам. Да и молодежь по тропинке через эту проклятую площадку из ближайшего клуба пока не попрется. В конце концов, грязно здесь.

— Ну, до утра, бизнесмен, — усмехнулся Кирилл. — Утром тебя найдут.

Место убийства и без того было плохо различимо. Но теперь падал снег, через час-два он грозил превратиться в настоящий снегопад. Тогда могут и завтра утром не отыскать Сергея.

Выкидной нож отправился в канализационный люк уже в совсем ином дворе. Кирилл неспешно шел домой, стараясь не попадать под свет фонарей и не сталкиваться со случайными малочисленными прохожими. Ни к чему им видеть то, что творилось у него с курткой. Да и лицо запоминать совсем без надобности.

Он даже дверь своей квартиры открыл и закрыл почти бесшумно, а из света включил только ночник. В ванной тщательно осмотрел всю одежду, смыв мельчайшие следы крови и грязи. И только после этого позволил блаженному чувству сытости овладеть собой и рухнул спать.

Санкт-Петербург, О.С.Б.

Дневник Вадима Кораблева

— Брежнева не помнишь? — спросил меня Редрик.

И мне осталось только удивленно поднять на него глаза.

Фраза могла показаться совершенно неуместной от парня, похожего то ли на тех «зеленых», кто готов хоть прямо сейчас рвануть защищать какой-нибудь Химкинский лес, то ли просто на хиппи. Ему можно дать лет двадцать — и то уже перебор.

Нет, к тому, что возраст оперативников О.С.Б. — это одно, а внешность — нечто совсем к нему отношения не имеющее, я смогу привыкнуть нескоро. Если привыкну вообще.

— А к чему тут Брежнев — и ведение дневника? — спросил я.

— Н-да, казалось бы, и при чем он тут? — усмехнулся Эд, его приятель из все того же славного отдела.

— А при том! — И Редрик голосом актера Тихонова зачитал по памяти:

— «Дневников на войне я не вел…» «Малая земля», первая книга трилогии.

— Во как оно бывает! Историю помнить надо!

И оба тут же рассмеялись.

— А здесь война постоянная, это уж ты, наверное, понял давно, Вадим. — Редрик вмиг посерьезнел.

— И что, никто дневников не ведет?

— Отчего же? Только учти — не на вынос. Здесь он и должен остаться.

— Ну, это я и так понял, — буркнул я. — Так не нужно тревожить высокое начальство?

— Думаю, нет, — сказал Редрик.

Странный он парень. Вроде, на пару с Эдом, душа любой компании. А вот глаза всегда неулыбчивые. Почему? Расспрашивать его как-то не хочется. Держит человек в себе какую-то тайну — и пусть себе держит.

Вот как с дневником, который я завел.

Еще в детстве отец пытался заставить меня вести дневник, только трактовал это понятие, на мой нынешний взгляд, неправильно. Он считал, что дневник — что-то вроде вахтенного журнала, где отмечаются только события, но никак не их оценки. То, что я сейчас пишу, есть дневник в классическом литературном смысле слова — запись моих впечатлений. Как кочевник степной — что вижу, о том пою.

Зачем? Сам не знаю… Нет, ответ все-таки есть. Человек меняется, когда исподволь, незаметно, а когда и резко. Лет через десять-пятнадцать (а для мага даже пятьдесят — не возраст), я уже начну видеть мир по-другому. Может, тогда эти строчки заставят меня вспомнить, каким я, собственно был. Писатель из меня хреновый, но мне ведь не мемуары издавать. Хотя, может, Отряд «Смерть бесам!» расстарается и выпустит выдержки из моей писанины когда-нибудь — ограниченным тиражом, для служебного пользования. Или в виде фантастического романа — конечно, после соответствующей редактуры.

Впрочем, хватит пачкать зря бумагу. Попытаюсь начать.

Я теперь очень остро ощущаю, что значит выражение «нет биографии». Родился, учился, вступил в комсомол, женился, развелся, защитился, участвовал в научной конференции… У кого-то из столь любимых моей нынешней напарницей авторов есть подобная песенка, только она из одних существительных типа «Дом. Работа. Тринадцатая зарплата». Видел такое и в Инете. Замкнутый круг, беличье колесо.

И опять я не то пишу…

Родился я в Кронштадте, но всю жизнь считал себя ленинградцем. Правда, от Города, который у нас называли именно так, с большой буквы, нас отделял не только залив, но и многочисленные проверки и пропуска — в те времена Кронштадт, морские ворота и щит Петербурга, был островом закрытым. Но все его обитатели чувствовали свое сродство с большим городом. О детстве у меня особых воспоминаний не сохранилось. Школа, пятерки и двойки, футбол на пустыре… Нет, запомнился один момент, когда лет в шесть я попал в Питер, увидел Гостиный двор и понял, что наш, кронштадтский Гостиный — только его уменьшенная, хотя и почти точная копия. Тогда я точно решил, что, когда вырасту, уеду жить в город — там же все большое и настоящее.

Так оно и случилось. Отец мой был военный моряк, заставший еще Великую Отечественную, и не единожды повторял детям фразу из фильма «Офицеры»: «Есть такая профессия — Родину защищать!» И добавлял:

— А нас, Кораблевых, к тому фамилия обязывает!

Старший брат закончил училище Попова в Петергофе и по сей день служит где-то в Североморске связистом. Средний, правда, учился на судоремонтника, но после службы во флоте тоже ушел на сверхсрочную, а потом стал гражданским моряком и осел в Новороссийске. Я же, как самый младший, да еще и поздний ребенок, был определен отцом в ученые. То есть я со времен начальной школы знал, что должен закончить десятилетку (если получится — с медалью), и поступить в институт — желательно, в Политех, славный еще традициями академика Крылова, или в Корабелку. Даже перестройка, захлестнувшая страну в конце восьмидесятых, ничуть не поколебала мою уверенность в предначертанности собственного пути.

Выпускные экзамены я сдал благополучно, хотя до медалей и не дотянул, столь же благополучно отучился в институте — правда, в Техноложке. А потом по распределению попал в полузакрытый НИИ, расположенный на Гутуевском острове, неподалеку от Екатерингофки.

Все шло строго по плану, предначертанному отцом. Вот только жаль, что он-то этому уже не мог порадоваться. Мать переехала в Петергоф, «на материк», как говорили в Кронштадте, а я снимал комнату в Питере, поближе к работе, благо район этот считался совершенно непрестижным. Пытался жениться, но нас не хватило даже на год семейной жизни. Зато мне долго снились в кошмарных снах скандалы со слезами и ее постоянные сетования: «Как можно так жить! Мы же нищие! Лучше бы ты капустой торговал!»

В стране случился поворот, верно. Но в мозгах-то он случился раньше. Кому-то хотелось свободы, а кому-то — этой самой «не нищей жизни». В общем, не осуждаю я ее…

От неурядиц я все больше и больше уходил в работу. Но и с ней становилось неладно. Защиту кандидатской все отодвигали и отодвигали, потом скончался мой шеф, он же научный руководитель. Тогда дело вовсе встало. Я медленно утопал в жизненной рутине, как в болоте. Но настал момент, когда судьба дала мне шанс, а заодно — и поддала решительного пинка.

К тому моменту я уже не столько работал, сколько отбывал повинность. Институт наш потихоньку распродавали по кускам, ходили даже слухи, что целиком загонят каким-то коммерсантам филиал на Васильевском острове. Режим секретности, сотрудников несколько мобилизовывавший, потрещал немного по швам да и развалился, даже немало позверствовавшую начальницу первого отдела «ушли» на пенсию. Гранты доставались только перспективным темам — проще говоря, сулившим большую и немедленную прибыль. Зато обычную зарплату задерживали на несколько месяцев.

Пожилые сотрудники откровенно сожалели о коммунистических временах. Молодые уходили в частные фирмы. Наша лаборатория держалась на плаву неуверенно, как подбитый броненосец. В такой атмосфере вызов к новому шефу заранее означал нагоняй.