Город. Хроника осады (СИ) - Страница 2

– Или увидели что-то? – продолжает допытываться заместитель.

Он громко сербает чай, обжигаясь о металл и предлагает крепкий напиток командиру. Старый капитан принимает, но, не доведя кружку до губ, замирает.

– А поднимите-ка, голубчик, в небо разведчика, – голос у Орлова очень хриплый и тихий. Произнося слова, командир даже заходится кашлем, едва успев вытряхнуть из кармана черного морского кителя платок.

– Будет исполнено, ваше превосходительство! – вскочив сию же секунду, четко и громко выстреливает старпом.

А сам думает, вот хрыч старый. Все командиру неймется, как в море выходят, вздохнуть не дает. Старик и сам не спит почти, может среди ночи по многу раз лично подниматься на наблюдательную вышку или проверять посты. И не скажешь, что перед тобой сыплющая песком развалюха. Что там увидеть хочет? Море и море.

Приказ впрочем, Звягинцев выполняет и сам выходит в ночь на холод, проследить. Двое матросов выводят из трюма грифона, едва удерживая за длинные тросы нетерпеливое животное. Магическое создание щелкает клювом и оставляет когтями борозды на палубе.

– Ну, тише, – к грифону подбегает наездник, перехватывая уздечку и гладя по холке.

Засиделся бедолага. Этих карликовых грифонов выращивали как раз для флота, но природа есть природа. Долго находиться под колпаком вне свободы неба им тяжело.

Хлопая крыльями и разбрасывая перья, существо толчками взлетает, быстро, однако, набирая скорость и исчезая с поля зрения.

– Капитан на мостике! – объявляет громко старший матрос.

Орлов, шаркая левой ногой, молча становится рядом с Анатолием. Минута тянется за минутой. Скучающий старпом клюет носом, переминаясь с носков на каблуки. И вот темноту развеивает вспышка заклятия.

– Мать честная, – не удерживается от возгласа Звягинцев.

Вот тебе и старый хрыч… Теперь понятно, почему Дмитрий Геннадиевич капитан, а он – на вторых ролях. Нюх у этого морского бродяги как у ищейки. Теперь весь корвет видит освещенный магией наездника грифона корабль.

Орлов невозмутимо щелкает замочком карманных часов.

– Всем занять посты по боевому расписанию, – просыпается от сна старпом, внося лепту. – Старший матрос Дубовой,кто у нас в непрошенных гостях?

Моряк надолго припадает к телескопу.

– Монитор, вашбродь, – рапортует он. – «Святая Елена».

Вот так-так. Не просто заплывшие невесть как и куда рыбаки или контрабандисты. Готский боевой корабль. Что тут нужно республиканцам? Опять провокация?

Анатолий усмехается, глядя на беспечно дрейфующих готов. Пульсирующий пучок магии окутывает вуалью света едва виднеющийся над уровнем воды корпус. Только башня и торчит, неся непомерно громадную мортиру. А ведь они до сих пор не замечают «Архангела». Старпом даже представляет в шутку, как корвет обстреливает зазевавшихся капиталистов. Пушки «Гавриила» не причинят большого вреда «Елене». Бортовое оружие корвета старое, а обманчиво крошечные мониторы на удивление толстошкуры. Разве что пока готы очнутся и развернут крупнокалиберные мастодонты орудий, патрульный корабль успеет удрать.

Все это конечно глупые фантазии. Не станут же Готия и Симерия стрелять друг в друга. Да и «Елена» скорее всего, просто заблудилась, что случается не так уж и редко.

– Просигнальте, – снова кашляет Орлов, чуть пополам не сгибаясь. Шумно втянув воздух носом продолжает. – Пусть объяснятся.

Корвет обозначается вспышками сообщений – вы во внутренних водах Симерийского царства, немедленно остановитесь.

– Так и думал, – хмыкает Анатолий, глядя как мелькает фонарь с ответом. – Сбились с курса. Теперь их еще конвоировать.

– Отметьте в журнале, будьте… кхе-кхе… так любезны, – капитан сплевывает мокроту в платок и украдкой смотрит на содержимое. – И пошлите на всякий случай голубя на берег.

Екатеринград. Царский дворец

Ок. 3 – 45

Посол Готской Федеративной Республики вот уже пять минут сидит неподвижно, изучая расписную вазу. Филипп Линкольн служит особым представителем цивилизованного мира в этом архаичном, покрытом плесенью мирке долгие годы. Невысокий полноватый мужчина шестидесяти лет, в неизменном костюме тройке, котелке и при трости становится привычным атрибутом царского двора. Своего рода талисман, вечно ироничный, ловко подшучивающий над старомодной жизнью симерийцев.

Линкольн в который раз достает из кармана серебряные часы, обеспокоенно шевеля усами-щетками. В эту ночь посол необычайно хмур. Даже более, вечный живчик кажется прогнувшимся под непомерным грузом. Будто туча нависает над человеком и вот-вот поразит гром.

Раздаются шаги в коридоре и Филипп неуверенно поднимается. Тухнущий взгляд напряженно смотрит на источник шума и приближающиеся, становящиеся более отчетливыми голоса.

– Ваше царское величество, – раздается грудной голос, – я понимаю, мужики сами не заинтересованы и будут трудности, но выгода, сулящая от реформы налицо.

Все еще незримый за углом царь издает громкий возглас.

– Мой отец и мой дед говорили об отмене крепостного права, – голос у правителя волевой, звенящий сталью, – и я понимаю, почему дальше разговоров ничего не зашло. Симерийский мужик больше столетия сидит на шее барина и слазить не желает.

Наконец беседующие появляются перед послом. Впереди идет сам царь, Александр Четвертый, бодрствующий несмотря на позднее время. Монарх молод, ему исполняется сорок, но он рано теряет волосы, компенсируя лысину роскошными усами. Военная форма со ставшими нарицательными погонами полковника обтягивает крепкое, закаленное трудом тело. Следом за широкими шагами очень высокого царя едва поспевает Туринский. Министр сельского хозяйства чем-то напоминает готского посла, как манерой одежды, так и тучной внешностью. Разве взгляд более жесткий, как у цепного пса.

– И все же, ваше величество, я дерзну настаивать…, – продолжает министр.

Александр замедляет шаг и жестом просит Туринского помолчать. Глаза монарха упираются в съежившегося Линкольна.

– Право слово, сударь, – царь приближается к послу, заведя руки за спину, желваки подрагивают при речи, – это переходит все границы приличия. Если речь об очередной ноте протеста по поводу распущенной Думы, мы не желаем и слушать.

Филипп дрожащими пальцами достает платок из внутреннего кармана, промокая сильно потеющий лоб. Человек набирает воздух, но не в силах вымолвить и слова. Ноги подкашиваются и он грузно оседает на скамейку.

– Силы великие, – царь оборачивается, обмениваясь улыбками с Туринским, – вам нужно больше заботиться о своем здоровье, господин посол. Прав слово, принесите кто-нибудь воды.

Наконец задыхающегося Линкольна приводят в чувство. Гот открывает крышку часов, боясь опоздать.

– Сэр… то есть ваше величество, – запинается Филипп. – Мое правительство поручило мне и я со всей искренностью сожалею, но дальнейшие отношения Готской Республики и монаршего дома Брянцевых заходит в тупик. Я вынужден, по воле Господа отмерившего мне эту роль, объявитьСимерии, – он переводит дыхание, как бы еще сомневаясь, – войну.

С минуту правитель стоит, не шевелясь и вообще не издавая ни звука.

– Да как вам не стыдно, – шепчет государь, по щекам скатывается одинокая слеза.

– Ваше величество, я…, – на посла, уменьшающегося в росте под уничтожающим взглядом помазанника, жалко смотреть.

– Готия втрое, – царь жестко поднимает вверх палец, – превосходит нас по территориям и почти вчетверо по населению. А ваши технологии оставляют нас далеко позади в прошлой эпохе. Так с какой совестью вы, колосс этого мира, идете войной на нас, столь незначительных, что теряемся меж башмаков ваших солдат. Так ответьте мне, господин посол.

– Сэр Александр, – Линкольн неожиданно находит силы взглянуть в лицо монарха. – Я прошу, нет, умоляю, как человек, проживший тут долгие годы – капитулируйте. Сейчас, пока еще не слишком поздно. Я успею послать телеграмму премьер-министру в Стэнтон-сити.Остановим это безумие.

– Ни слова более, – так же тихо обрывает тираду гота Брянцев. – Мы можем позволить себе умереть. Но раздавить, как государь царство Симерийского нашу национальную гордость, раздавить тут и сейчас, своими же руками, – Александр трясет сжатыми кулаками, – мы права не имеем.