Город гибели - Страница 21

Шагая по своим полям, он все тщательно обдумал. Их было трое. Трое! И все такие! Почему? Подобные вещи происходят не с каждым — ни с кем, из тех, о которых он когда-либо слышал. Один, да, это может случиться. Но трое! Все трое. Навсегда ни к чему не годные, которых надо кормить, пока он жив и… Что станет с землей, когда он умрет? Это тоже надо иметь в виду. Жан-Пьер пожертвует своими убеждениями!

Однажды он сказал жене:

— Посмотрим, что твой Бог сделает для нас. Заплати за несколько месс.

Сюзанна благодарно обняла мужа. Жан-Пьер стоял не шелохнувшись, затем повернулся на каблуках и вышел. Но потом, когда черная сутана затемнила дверной проем, он не возражал, даже сам предложил священнику сидра. Он скромно прослушал беседу, сходил с женой и тещей на мессу, на Пасху исполнил то, что священник назвал «религиозным долгом».

В то утро Жан-Пьер чувствовал себя человеком, продавшим душу. После обеда он жестоко подрался со своим старым другом и соседом, бросившим ему мимоходом, что священники взяли верх и теперь собираются слопать своего бывшего врага.

Жан-Пьер вернулся домой растрепанный и весь в крови и, случайно заметив детей (обычно их убирали с дороги), стал сыпать проклятиями и бессвязно ругаться, громыхая кулаком по столу. Сюзанна плакала. Мадам Левай сидела спокойно и неподвижно. Она уверила дочь, что «это пройдет», и, схватив зонтик, спешно отправилась осматривать шхуну, которую она собиралась загрузить гранитом из своего карьера.

Где-то через год родилась девочка. Девочка… Жан-Пьер услышал об этом в поле и был так огорчен новостью, что сел на разграничительную стенку и остался так сидеть до вечера, вместо того чтобы идти домой, как это от него требовалось. Девочка! Он чувствовал себя наполовину обманутым.

И все-таки, придя домой, он уже частично примирился со своей судьбой. Ее можно выдать замуж за хорошего парня — не просто хорошего, а толкового и с умелыми руками. «Кроме того, — подумал Жан-Пьер, — следующий ребенок может быть мальчиком. Конечно, все будет хорошо». Он был в этом совершенно уверен. Злая судьба сломлена. Жан-Пьер радостно говорил с женой. Та тоже была полна надежд. Три священника пришли на крестины, крестной была мадам Левай. Но девочка тоже оказалась идиотом.

После этого в рыночные дни Жана-Пьера видели ожесточенно, задиристо и жадно торгующимся; затем напивающимся с молчаливой серьезностью; затем едущим в сумерках домой со скоростью, подходящей для свадьбы, но с лицом, достаточно мрачным, подходящим для похорон.

Иногда он настаивал, чтобы жена сопровождала его; и они уезжали ранним утром, трясясь рядом на узком сиденье над беспомощными свиньями, связанными по ногам и уныло хрюкавшими на каждой колдобине. Утренние поездки были тихими; но вечером по дороге домой подвыпивший Жан-Пьер злобно ворчал и рычал на проклятую женщину, не способную выносить детей, как у всех людей. Сюзанна, крепко держалась за повозку, чтобы не упасть при беспорядочном раскачивании, делала вид, что не слышит.

Однажды, когда они проезжали Плумар, какой-то темный и пьяный порыв заставил его резко остановить лошадь напротив кладбища. Луна плыла среди легких белых облаков. Могильные камни бледно мерцали под резными тенями деревьев на церковном дворе. Спали даже деревенские собаки. Только соловьи бодрствовали и высвистывали над тишиной могил звонкие трели любовных песен. Жан-Пьер тупо сказал жене:

— Как ты думаешь, что это такое?

Он показал кнутом на колокольню, на которой большой циферблат часов, висевших высоко в лунном свете, казался мертвеннобледным лицом без глаз. Осторожно вылезая, Жан-Пьер вдруг свалился на землю, но, поднявшись, вскарабкался по ступенькам к железным воротам церковного двора. Затем, прижавшись лицом к решетке, невнятно выкрикнул:

— Эй, там! Выходи!

— Жан! Вернись! Вернись! — умоляла жена тихим голосом.

Не обращая на нее внимания, он, казалось, чего-то ждал. Соловьиное пение металось между стенами ограды и тонуло в пучине каменных крестов и ровных серых плит, изрезанных словами надежды и печали.

— Эй! Выходи! — громко кричал Жан-Пьер.

Соловьи прекратили пение.

— Никого? — не отступал Жан-Пьер. — Здесь никого нет. Сплошной ваш обман, вороны. Вот что это такое. Нигде и никого. Терпеть не могу. Ну-ка! Хоп!

Он стал изо всех сил трясти ворота, и железная решетка загрохотала с ужасным лязгом, словно цепь, когда ее тащат по каменным ступеням. Где-то рядом торопливо залаяла собака. Жан-Пьер, пошатываясь, направился назад и после трех неудачных попыток взобрался наконец в повозку.

Сюзанна сидела совершенно спокойно и тихо. Жан-Пьер сказал ей с пьяной суровостью:

— Видала?.. Никого… Меня одурачили! Беда! Но кое-кто за это заплатит. Первого же, если увижу у дома, отстегаю кнутом… по его черному хребту… Отстегаю. Чтоб и духу не было… он только помогает мерзким воронам грабить бедняков. Я человек… Вот увидим, могу ли я иметь таких же детей, как у других… запомни это… Они не будут все… все… вот увидим…

Прикрыв лицо, Сюзанна вскрикнула:

— Не говори так, Жан; не говори так, муж мой!

Жан-Пьер с размаху ударил ее тыльной стороной руки по голове, сбив на дно повозки, и Сюзанна затаилась там, покорно подскакивая при каждом толчке. Муж ее бешено понесся, привстав, размахивая кнутом и дергая поводьями. Лошадь скакала тяжелым галопом, и в такт бегу подпрыгивала на ее широком загривке сбруя.

Ночная округа наполнилась шумом раздраженно лаявших деревенских собак, преследовавших громыхающую повозку. Пара запоздалых путников едва успели отскочить в канаву. У своей собственной калитки Жан-Пьер налетел на столб и был выброшен из повозки головой вперед. Лошадь медленно подошла к двери. На пронзительные крики Сюзанны из дома выбежали работники. Она подумала, что муж мертв, но он всего лишь заснул в том месте, где упал, и обругал поспешивших к нему людей за то, что потревожили его сон.

Наступила осень. Облака низко нависли над черными склонами холмов; мертвая листва кружилась под голыми деревьями, пока ветер, тяжело вздохнув, не укладывал ее в ложбины обнаженных долин. С утра до вечера повсюду виднелись черные оголенные сучья, узловатые и извивающиеся, как будто скорчившиеся от боли; они печально качались между дождевыми тучами и промокшей землей. Ручьи, чистые и кроткие в летние дни, утратив свои нежные краски, яростно обрушивались, словно бешеные самоубийцы, на камни, преграждавшие путь к морю.

Жан-Пьер бродил под моросящим дождем по полям или мерил размашистым шагом гребни холмов. Одинокий и вознесенный к серым завесам медленно сносимых ветром туч, он как будто расхаживал по самому краю вселенной. Несчастный отец смотрел на черную землю, на землю безмолвную и подающую надежды, на таинственную землю, вершащую свое жизнеутверждающее дело в мертвенной тишине под покровом печального неба. И ему казалось, что для мужчины еще хуже не иметь надежд на плодородие полей, чем не иметь детей; ему казалось, что земля убегает от него, пренебрегает им, смотрит на него хмуро, подобно темным тучам над его головой.

Вынужденный в одиночестве созерцать свои поля, Жан-Пьер почувствовал ничтожность человека, исчезающего раньше этих комьев. Должен ли он оставить надежду иметь рядом с собой сына, который смотрел бы на вспаханную землю хозяйским глазом? Человека, который думал бы, как он, и чувствовал бы, как он; человека, который был бы частью его самого, но остался бы по-хозяйски топтать эту землю, когда он уйдет!

Жан-Пьер вспомнил о своих дальних родственниках и так рассвирепел, что выругал их вслух. Им! Никогда! Он повернул к дому, двигаясь прямо по направлению к своему жилищу, чья крыша виднелась сквозь остовы деревьев. Когда Жан-Пьер перелез через ограду, на поле, не спеша, обосновалась стая каркающих птиц; они по одной садились за его спиной.

В тот день мадам Левай сразу после полудня отправилась в свой дом возле Керваньона. Ей нужно было расплатиться с рабочими, занятыми поблизости на ее гранитном карьере, и еще в этом маленьком доме был магазин, где рабочие без хлопот могли потратить зарплату и не ездить в город.