Город - Страница 38

– Это правда? Здесь действительно должен присутствовать федеральный чиновник? И нет у нас такого закона, чтоб его прижать? Ну, думайте же! Неужто даже в городских законах ничего нет? – И теперь уж дядя Гэвин сказал: – О черт!

– Закон насчет автомобилей, – сказал он. – Сарторисов закон. – А мистер Хэмптон стоял и глядел на него. – Ведь он висит в рамке на стене у двери вашего кабинета. Вы хоть раз на него взглянули? Так сказано, что по улицам Джефферсона нельзя ездить на автомобилях…

– Чего? – сказал Монтгомери Уорд.

– Громче, – сказал дядя Гэвин. – Мистер Хэмптон вас не слышит.

– Но это ведь в черте города! – сказал Монтгомери Уорд. – А Хэмптон – только окружной шериф; он не может арестовать того, кто нарушил городской закон.

– Это тебе только так кажется, – сказал мистер Хэмптон. Он положил руку на плечо Монтгомери Уорда; и дядя Гэвин сказал, что на месте Монтгомери Уорда он предпочел бы, чтоб мистер Хэмптон снова дал ему затрещину. – Это ты скажешь не нам, а своему адвокату.

– Стойте, – сказал Монтгомери Уорд дяде Гэвину. – Ведь у вас тоже есть автомобиль. И у Хэмптона!

– А мы по алфавиту работаем, – сказал дядя Гэвин. – До «Х» мы еще не добрались, только до «С», а «Сн» идет раньше, чем «Ст». Берите его, Хэб.

И Монтгомери Уорду деваться было некуда, он совсем растерялся и стоял не двигаясь, а дядя Гэвин глядел, как мистер Хэмптон отпустил Монтгомери Уорда, взял альбом с картинками и конверты, в которых тоже были картинки, подошел к баку, где Монтгомери Уорд иногда и в самом деле проявлял пленку, и бросил их туда, а потом стал шарить на полке, среди бутылок и банок с проявителем.

– Что вы там ищете? – спросил дядя Гэвин.

– Виски… керосин… что-нибудь горючее, – сказал мистер Хэмптон.

– Горючее? – сказал Монтгомери Уорд. – Послушайте, вы, эти картинки денег стоят. Вот что, давайте договоримся: отдайте их мне, а я уберусь из вашего проклятого города ко всем чертям, и никогда больше ноги моей здесь не будет. Ну ладно, – сказал он. – У меня в кармане наберется с сотню долларов. Я положу их вот сюда на стол, а вы со Стивенсом отвернитесь и дайте мне десять минут…

– Хотите снова его ударить? – сказал дядя Гэвин. – На меня не обращайте внимания. К тому же он сам предложил мне отвернуться, так что вам остается лишь руку поднять. – Но мистер Хэмптон только взял еще одну бутылку, вынул пробку и понюхал. – Вы не имеете права, – сказал дядя Гэвин. – Это вещественные доказательства.

– Хватит с нас и одной, – сказал мистер Хэмптон.

– Ну, это еще неизвестно, – сказал дядя Гэвин. – Вы как хотите – просто осудить его или вовсе изничтожить? – И мистер Хэмптон остановился с бутылкой в Одной руке и пробкой в другой. – Вы же знаете, что сделает судья Лонг с человеком, у которого есть одна такая картинка. – Лонг был федеральный судья в нашем округе. – А представьте себе, что он сделает с человеком, у которого их целый вагон.

И мистер Хэмптон поставил бутылку на место, а потом пришел его помощник с чемоданом, и они положили туда альбом и конверты и закрыли чемодан, и мистер Хэмптон запер его в свой сейф, чтобы отдать потом мистеру Гомбольту, федеральному судебному исполнителю, когда он вернется в город, и они посадили Монтгомери Уорда в окружную тюрьму за езду на автомобиле в нарушение законов города Джефферсона, и Монтгомери Уорд сперва ругался, потом грозил, а потом снова пытался подкупить кого-нибудь из тюремных или городских властей, всем совал деньги. А мы гадали, скоро ли он попросит свидания с мистером де Спейном. Потому что мы знали – меньше всего на свете он ждет помощи от своего дяди или двоюродного брата Флема, который уже избавился от одного Сноупса с помощью обвинения в убийстве, так почему бы ему не избавиться от другого с помощью непристойных открыток.

И даже дядя Гэвин, который, как говорил Рэтлиф, считал своим священным долгом никогда не показывать Джефферсону, что какой-нибудь из Сноупсов его удивил, не ожидал в тот день мистера Флема, который вошел к нему в кабинет, положил свою новую черную шляпу на край стола и сел, а челюсти его медленно и непрерывно двигались, словно он пытался прожевать что-то, не разжимая зубов. В глазах мистера Хэмптона ничего нельзя было прочесть, потому что они смотрели слишком пристально; нельзя было пройти мимо его взгляда, как нельзя пройти мимо лошади на узкой тропинке, где человеку с ней не разминуться и только-только впору пройти одной лошади. А в глазах мистера Сноупса ничего нельзя было прочесть, потому что они и в самом деле не смотрели на вас, как не смотрит стоячая лужа. Дядя Гэвин сказал, что он только через минуту или две понял, – они с мистером Сноупсом смотрят на одно и то же; только смотрят по-разному.

– Я думаю о Джефферсоне, – сказал мистер Сноупс.

– И я тоже, – сказал дядя Гэвин. – Об этом проклятом Гровере Уинбуше и всех других глупых юнцах от четырнадцати до пятидесяти восьми лет чуть не по всему Северному Миссисипи, которые платили двадцать пять центов, чтоб только заглянуть в этот альбом.

– А я и позабыл о Гровере Уинбуше, – сказал мистер Сноупс. – Его выгонят с работы, и тогда все захотят знать, за что, и дело выплывет наружу. – Это была беда мистера Сноупса. Я хочу сказать, это была наша беда, когда мы имели дело с мистером Сноупсом: ничего нельзя было понять, даже когда казалось, что он смотрит на тебя. – Не знаю, знаете вы или нет. Его мать живет в Уайтлифе. Каждую субботу утром он посылал ей с почтовой пролеткой на доллар еды.

– Итак, спасти одного – значит спасти их обоих, – сказал дядя Гэвин. – Если мы хотим, чтобы мать Гровера Уинбуша и дальше получала каждую субботу утром на доллар свиной грудинки и патоки, кто-то должен спасти вашего двоюродного брата, племянника, – кем он вам там доводится?

Как сказал Рэтлиф, мистер Сноупс, может, и пропускал мимо ушей то, что говорили у него за спиной, но никогда не пропускал мимо ушей никаких намеков. Во всяком случае, не уколы и насмешки. Или, во всяком случае, не на этот раз. – Я так об этом понимаю, – сказал он. – Но вы юрист. Ваше дело знать, как можно понимать иначе.

Дядя Гэвин тоже не пропускал мимо ушей намеков. – Вы не к тому юристу пришли, – сказал он. – Это дело относится к компетенции федерального суда. И, кроме того, я все равно не могу его взять; я получаю деньги за то, чтобы отстаивать интересы другой стороны. И, кроме того, – сказал он (покуда он был просто прокурором города, он говорил, как говорят в Гарварде и Гейдельберге. Но после того, как мы с ним целое лето разъезжали по округу, когда он выставил свою кандидатуру на пост прокурора округа, он стал говорить, как те люди, с которыми он останавливался поговорить у заборов или присаживался на корточки у стены деревенской лавки, и часто говорил, как они: «кажись» вместо «кажется» и «ихний» вместо «их», и даже «понимать об этом», как только что сказал мистер Сноупс), – давайте-ка разберемся. Ведь я-то хочу отправить его в тюрьму.

И тут дядя Гэвин понял, что они с мистером Сноупсом смотрят на одно и то же, только они стоят в разных местах, и поэтому мистер Сноупс сказал быстро и спокойно, как сам дядя Гэвин: – И я тоже. – Потому что Монтгомери Уорд был его конкурент, точно так же, как Уоллстрит, – они были похожи друг на друга в том отношении, что им вместе было тесно в Джефферсоне. А дядя Гэвин, по мнению Рэтлифа, этого не понимал. – И я тоже, – сказал мистер Сноупс. – Только по другой причине. Я думаю о Джефферсоне.

– Что ж, тем хуже для Джефферсона, – сказал дядя Гэвин. – Монтгомери Уорда будет судить Лонг, а когда судья Лонг увидит хоть одну такую картинку, не говоря уж о целом чемодане, мне даже Монтгомери Уорда жалко станет. Вы не забыли, что было в прошлом году с Уилбером Провайном?

Уилбер Провайн тоже жил на Французовой Балке. Рэтлиф сказал, что на самом деле он был Сноупс; и когда провидению стало ясно, что Эк Сноупс не оправдает свою родословную и семейные традиции, оно выудило откуда-то Уилбера Провайна, дабы заполнить пустоту. У Провайна был самогонный аппарат в овраге, около родника, в полутора милях от дома, и от задней двери его дома до родника была протоптана тропа глубиной в добрых шесть дюймов, по которой он целых два года дважды в день ходил туда, покуда его не накрыли и не привели в федеральный суд, и когда адвокат задавал ему вопросы, у него был такой удивленный и невинный вид, словно он никогда в жизни не слыхал слова «самогон», и он сказал: нет, он никогда и не слыхивал, чтоб на десять миль в округе был самогонный аппарат, не говоря уж о тропинке, которая вела от задней двери его дома, и сам он десять лет не ходил к этому ручью даже на охоту или на рыбалку, потому что он христианин и считает, что ни один христианин не должен губить божьих тварей, а рыбой он объелся, еще когда ему было восемь лет, и с тех пор в рот ее не берет.