Горный поход - Страница 28

— Связь есть! Алло! — говорит Волчков. — Как слышимость? — А с рубахи стекает Кура.

Туго шла переправа.

Непокорная металась Кура, расшвыривая козлы, которые устанавливали саперы. Волчком вертелись плоты.

Но уже упал через реку стальной канат, вдоль него пошел плот. Стрелки держались за канат, другие орудовали веслами.

— Ну теперь пойдет дело!

Группа посредников и командиров сгрудились на берегу: они на практике изучали режим горной реки и преодоление его.

Измученный и взволнованный метался по берегу дивинж[11]. Он держал сегодня экзамен этой переправой.

Плот пошел вдоль каната, и казалось уже, что дело в шляпе, но вот фарватер — и…

Те, кто держится за канат, чувствуют, как уплывают их ноги. Это течение относит вниз плот. Они напрягают силы, чтобы подтянуть плот к канату, чтобы удержаться, но неукротимая река играет плотом, как щепкой, плот опять уносит в сторону.

Бледный дивинж кусает губы.

Он бросает робкий, полный тусклой надежды взор налево: там по горло в воде работают саперы, наводят мост. Но Кура крушит козлы, они качаются, трещат, вот-вот обрушатся.

Тогда дивинж сам бросается на плот.

Плот отчаливает. Дивинж берется за канат. Он перебирает руками стальное кружево каната. Солнце широко играет в реке, кажется сейчас, что это не горная река, а тихая речка, льющаяся среди заливных лугов. Вдруг дивинж чувствует, как вздрагивают руки и в то же время выпрямляются ноги. Он понимает: фарватер. Плот начинает сносить. Но дивинж не сдается.

— Все к канату! — кричит он бойцам.

Все бросаются к канату. Происходит борьба человечьих мышц и быстрой реки.

Побеждает река. Один за другим бросают бойцы канат: им уже невозможно держаться. Только дивинж упорствует и… летит в воду.

На следующий плот становится Михаил Прокопьевич Ковалев, командир дивизии. Отдает распоряжения. Он знает: руками Куру не возьмешь. Надо взять сноровкой. Он расставляет людей по плоту. Сам берется за канат. Упирается крепкими ногами. Отдает команду.

Отталкивается плот. Покорно идет вдоль каната, благополучно проходит фарватер. Достигает берега.

Еще раза два гоняет через реку плот комдив. Переправа налажена.

Полковой информатор Горшков по телефону передает в роты:

— Переправа идет благополучно. Противник отброшен. Во время переправы жертв нет.

В ротах, ожидающих своей очереди, эти известия быстро распространяются.

Их встречают радостно:

— Ну вот, а то надоело ждать…

Отделение за отделением переправляются через Куру. Вот орудие выкатилось на плот. Дрогнули поплавки, качнулся плот, но не опрокинулся.

Конные взяли Куру вплавь, отыскали брод; одно орудие перешло реку на колесах.

Уже гремели в горах на вражьем берегу орудийные выстрелы, наша батарея громила противника. Переправившиеся части переходили в наступление на обороняющегося противника, имея целью к концу дня взять селение Сакире.

В Сакире мы пришли вчера вечером, а сегодня я полез на развалины крепости.

Крепость, как и все они тут, стоит на крутых скалах, запирая собой подступы со всех четырех сторон.

Сейчас она заросла буйным и диким кустарником, стены покрыты жирным и сырым мхом, есть даже дикая малина. Я лазал по шатким стенам, по остаткам путаных ходов и вдруг столкнулся с красноармейцами.

— Вы чего тут?

— Поглядеть, — ответили смущенно ребята.

Видно, никакая усталь не берет наших. Только вчера была тяжелая переправа, двадцать с лишним километров марша с боями, а вот сегодня полезли на крутые скалы посмотреть, каков он, мир.

Ребята забирают мой бинокль и восторженно смотрят на горы, на селение.

Горы тут опять в лесах, в сосне, густой, черной, среди которой редкие веселые, зеленые поляны.

Горы лежат, мягкими волнами. Освещенные полуденным солнцем, они образуют гигантскую чашу, на дне которой плавает утлое селение Сакире со своей высокой колокольней.

Внизу, ближе к селению, горы уже в кустарнике. Небольшие куски их отхвачены дерзким горным народом и подчинены пшенице и кукурузе. Здесь зелень кукурузных листьев и золото колосьев. Но чем выше, тем мрачнее черные горы; самые дальние, темные, тяжелые, исчезают в облаках, в синих туманах. И только где-то далеко и высоко — голубые горы в голубом небе.

По горам, по котловине вокруг селения вьются узкие и путаные дороги. Кое-где они окаймлены изгородью.

Лесу много, изгородь тут из длинных жердей.

Опутанное изгородями, открестившееся от гор крестом, дремлет под полуденным солнцем православное грузинское село Сакире.

Мерно и непрерывно бьет о камни река, и от этой непрерывности шум ее стал звуковым фоном, на котором вышиты голоса людей, ржанье лошадей, гулкое уханье пушки. И все это — широко и глубоко. И все это: и голубые горы, и селение, и бескрайные туманные горизонты, и белые палатки походного лагеря — все это чуть-чуть колеблется, дышит, звенит.

В крепости мы обнаружили маленький алтарик. Жестяная покоробленная иконка какого-то святого стояла на нем. Возле нее — остатки свечи и коробка спичек.

— Значит, молится кто-то, — сказал один из красноармейцев.

И разговор лениво пошел о сектантах, о вере, о боге.

— Всякий в свое верит, — сказал один. — У нас был такой, так он пню молился. Молокан, что ли, вера такая.

— Дурман…

Средневековье окружало нас. Башенки, в которых томились узники, остатки зала, где буйные игрались пиры, зубчатые стены с бойницами. На все четыре стороны — на юг, на север, на запад, на восток — выходили бойницы: враг всюду. Подозрительное и вероломное средневековье глядело на нас из узких настороженных амбразур.

Черная ржавь, как запекшаяся кровь, лежала на камне. Турки резали грузин, грузины резали соседей-армян, русские и тех и других.

Холохоленко Трофим подходит ко мне и говорит грустно:

— Кубанская тут кровь, товарищ командир. Есть тут и кубанская густая кровь. — И добавляет задумчиво: — Говорят, дед мой, казак, тут лежит.

Внизу на церковке вспыхивает крест. Средневековье дремлет под полуденным солнцем.

— Ишь ты, советские! — удивляется кто-то из бойцов и показывает коробок спичек, найденный на алтаре.

Спички идут по рукам, простые советские спички с аэропланом на коробке и надписью «Наш ответ на ультиматум». Последний боец, разглядывавший спички, кладет их на алтарик.

— Пущай пользуется, — говорит он и объясняет: — Старик, должно быть.

Пришел еще красноармеец. Влез на стену, посмотрел кругом, вздохнул и тихо, счастливо сказал:

— Эх, красота-а кака-ая!

Секретарем подива на походе был Ваня Барбар. Невысокого роста, бледный, болезненный, он хорошо выносил трудности похода, не жаловался, не хворал. Он шел всегда около вьюков штаба главного руководства, бережно охраняя небольшое имущество политической части: пишущую машинку, папки с материалами да ворох ильичевок.

В подиве его любили за мягкость и кротость характера, за исполнительность, за деловитость.

Он был комсомольцем, в армии стал кандидатом партии, доканчивал свой срок службы и охотно говорил о том, как уедет к себе на Старобельщину.

— В колхоз поеду. Работы там уйма. — И добавлял тихо: — Степной наш округ, заброшенный.

Вся канцелярия подива держалась на нем. Он печатал на машинке, берег материалы, собирал в ротах газеты, раскладывал их по папкам, любовно и тщательно, одна к одной.

Жизнь его до армии была простой и немудреной. Происходил он из крестьянской семьи, рано полюбил грамоту, стал учиться, прошел сельскую школу, хотел учиться дальше, но нужно было работать. Работал и учился. Выучился в служащие, в счетоводы, что ли, или делопроизводители, но считал это временным делом. Изнывающая от сохи земля, требующая умелых рук, властно звала его. Хотел стать агрономом, толкался на курсы. Так пришло его время идти в армию. Попал на Кавказ, в подив.