Горький вкус любви - Страница 6

Я не знал, что сказать на это.

— Насер?

Я прошептал:

— Да, но я верну дяде все деньги, когда закончу школу и найду работу.

— Я говорю о том, что происходит сейчас, а не когда-то потом.

— Но у меня же нет денег.

— Зато у тебя есть то, что подарил тебе Аллах.

Я закрыл глаза. Мне привиделось, будто ко мне бежит мама, но, сделав один шаг, падает, потом поднимается, делает еще один шаг и снова падает.

— Насер, — настойчиво звучал голос кафила. — Насер…

Неожиданно он оказался совсем близко от меня. Его рука касалась моего плеча.

Странное ощущение охватило меня. Я взглянул на кафила.

— Ну хорошо, скажем, то, что у тебя есть, стоит больше трех тысяч риалов.

Снова зажмурившись, я стал молиться, чтобы моя мама пришла и забрала меня отсюда. Но на этот раз она даже не могла подняться. Я видел, как шевелятся ее губы, как она что-то пытается сказать мне, и проговорил: «Не волнуйся, мама. Я прощаю тебя».

— Насер? — звал меня кафил.

В десять часов вечера я всё еще не мог уснуть, всё еще дрожал. Я принимал душ столько раз, что сбился со счета.

В ванне мне хотелось сесть, но каждый раз, стоило мне согнуться, резкая боль пронзала мне, будто я касался горящих углей. На постели я лежал лицом вниз, однако боль не отпускала и в этом положении.

В другом конце комнаты спал брат. Я слез с кровати и еле дополз до него, встал возле него на колени. Он не проснулся. Я погладил его по голове. Ибрагим нахмурился, отвернулся к стене и продолжал спать.

— Я люблю тебя, Ибрагим, — прошептал я.

— Я хочу спать, Насер. Оставь меня в покое, — пробурчал брат.

— Ибрагим, — продолжал расталкивать его я. — Мне больно, пожалуйста, помоги мне.

Он сел и стал громко звать дядю.

— Не кричи! Всё, я ухожу. Извини меня, — бормотал я, отползая к своей кровати.

Я лег на живот и впился зубами в подушку. Спать я не мог. Я думал о матери и всеми силами души хотел очутиться рядом с ней. Наконец я встал, оделся, прокрался мимо спальни дяди и вышел из квартиры. Мой путь лежал на набережную, в мое тайное место, о котором не знали даже друзья. До полуночи оставался еще час, значит, я успеваю сесть на последний автобус.

Я заплатил за проезд, добрался до заднего сиденья в мужской половине автобуса и сел, подложив под себя ладони, чтобы было не так больно.

Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул. Я начал понемногу забывать о боли. Мне нравилось сидеть здесь, потому что мое сиденье было ближайшим к женскому отделению. Наши половины разделяла плотная занавеска длиной до пола, но через маленькое окошко над моей головой в мужскую половину проникали загадочные женские запахи.

В первые месяцы нашей жизни с дядей, когда я особенно сильно тосковал по матери и ее подругам, я полюбил ездить на автобусах именно потому, что только так мог приблизиться к женщинам и их миру. Сидя на заднем сиденье, я верил, что и в Джидде можно жить счастливо. Верил, что в жизни всё возможно. Лучше всего были часы пик, когда на крохотную женскую половину набивалось столько пассажирок, что в мужское отделение с удвоенной силой текли смешанные ароматы масла для волос, ладана, исходящего от их одежд, и запахов мяса и трав, которые они купили на рынке и везли домой.

Однажды один мужчина влепил мне затрещину, когда увидел, как я прилип к окну, разглядывая стоящих возле автобуса женщин в черных абайях. Он заорал водителю, чтобы тот открыл двери, и меня вышвырнули из автобуса. В тот день я легко отделался.

Считается, что в Джидде находится самый высоко бьющий фонтан в мире. Разбит он возле одного из дворцов короля Фахда ибн Абдель Азиз Аль-Сауда, на берегу Красного моря. Оттуда недалеко до моего секретного места.

На набережной около фонтана полно кафе и ресторанов. Обычно я с удовольствием прогуливался вдоль воды, разглядывая семейные пикники на берегу и вспоминая о том, что когда-то меня тоже любили и баловали.

Но в ту ночь я отгородился от мира. Почти бегом я миновал ряды припаркованных автомобилей и не обращал внимания на призывные крики уличных торговцев, прибывших с другого берега Красного моря, как и я.

Чуть дальше, где мне нужно было спуститься на пляж, я увидел знакомого певца, который сидел, как обычно, на своей скамье и пел, аккомпанируя себе на уде. Вежливо обойдя его, чтобы не мешать игре, я стал спускаться по крутым ступеням к морю.

На пляже, около самой воды, мне приходилось переступать через пустые бутылки и дохлых моллюсков, выброшенных на берег волнами. В мыслях же я был уже на своем камне, в моем маленьком мирке, где ждала меня мама.

Это был большой камень, каких здесь, у кромки воды, было множество. Сверху над ним нависал еще один, образуя небольшое укрытие. Я забрался туда и стал слушать, как поет и играет певец.

Вначале, когда я только начинал свои прогулки по набережной, я решил, что этот певец бездомный, хотя он был одет в безупречно чистое саудовское платье. Я так думал потому, что видел его у моря каждый раз, когда приходил туда, в любое время суток. Но вскоре я понял, что он был влюбленным, который находит утешение в объятиях моря. В своих песнях он описывал египетскую девушку, которая подарила ему счастливейшие дни его жизни в маленьком кафе в Каире, на берегу Нила. Но когда он рассказал своему отцу, что хотел бы жениться на этой девушке, отец порвал его паспорт на мелкие кусочки, чтобы сын не смог уехать из страны. И теперь юноше оставалось лишь петь о том, как он хочет увидеть свою возлюбленную. Он пел о том, что готов вместо лодки сесть на свой музыкальный инструмент, что его сердце будет мотором, а руки — веслами.

Я старался стереть из памяти то, что сделал со мной наш покровитель, но боль в теле не проходила, служа постоянным напоминанием. Занимался рассвет, а я всё так и сидел на камне, смотрел через море туда, где лежала Эритрея. Под нежным утренним солнцем накатывали на берег волны. В небесах возникали облачка, колебались некоторое время у горизонта, будто заблудились, а потом продолжали путь над Джиддой. Волны постепенно угасали, и наконец водная гладь успокоилась, отразив в себе бездонную синеву неба. Я чувствовал себя всесильным, вроде пророка Мусы с его волшебным посохом. Сощурив глаза, я представил, будто сжал море в узкий ручей, пересечь который ничего не стоило, а за ним шел не такой уж долгий и трудный путь в Эритрею, путь в ласковые объятия матери.

Как всегда в послеобеденное время, мама сидела во дворе лицом к улице. Из глубины нашего жилища я тихо наблюдал за ней.

Она закинула правую ногу на левую и покачивала ею так, что красная туфелька словно парила над желтым песком. Сильный ветер иногда заставлял ее клониться вперед, чтобы не упасть. Длинное узкое лицо мамы такое черное и блестящее, как будто посыпано порошком сурьмы, а маленькие холмики скул покрыты гладкой кожей. Когда она смотрела в пустое пространство перед собой, ее глаза казались темнее кожи, а когда она моргала, то ресницы, густые и длинные, распушались, как перья в хвосте павлина.

Мне семь лет. На мне белая футболка и желтые шорты в черную полоску. Мои кудрявые волосы уже длиной с мизинец. Я выглянул из дома, заметил, что наши куры пытаются проделать дыру в мешке с зерном, которое мама купила накануне на рынке. Я отогнал кур, поднял мешок и отнес его в дом.

Мне захотелось пить, и я вышел из дома во двор, где стоял глиняный кувшин с водой. Порыв ветра толкнул меня в грудь, и я широко раскинул руки, пытаясь обнять его. Мне в ноздри ударил запах жареного мяса. Поворачивая голову то вправо, то влево, можно было определить, что готовят соседи.

Рядом с нами жили две женщины: Лумлим и Камела. Каждая семья владела клочком земли, на которой были построены хижины, а остальное мы делили между собой: сарай, три больших бочки для воды, веревку для сушки белья, которую натягивали между тремя длинными деревянными шестами.